Каменный Ли Бин имеет почти три метра в высоту и вытесан довольно грубо: по-видимому, заказчики из местной управы отводили ему преимущественно техническую роль, пусть даже с явным магическим уклоном (отделить технику от магии в древности почти невозможно; известно также, что сам Ли Бин поставил на своем канале три каменные статуи для измерения уровня воды). Победитель дракона одет в длинный халат древнего покроя, из-под которого выглядывают носки туфель. Руки сложены у груди в церемониальной позе, на губах застыла тихая улыбка, немного напоминающая улыбки ранних китайских будд; лицо излучает покой и довольство, напоминая о том, что моральное усилие – само по себе награда и счастье. Глаза большие и круглые (любопытная особенность местной скульптуры, свойственная уже бронзовым маскам II тыс. до н. э.), но с закрытыми веками, незрячие.
Портретного сходства скульптуры с ее прототипом явно не предполагается, и это совершенно нормально. Восток вообще не знает репрезентации и не ценит психологической сложности портрета. Личные эмоции здесь заменяет сам акт спонтанного, поистине чудесного, преображения бесформенного материала в стильный образ, подобный рождению первичного, фантомного образа из первозданнного хаоса опыта. Скульптура здесь ничего не выражает, не представляет, а замещает и, в сущности, скрывает реальность, как маска скрывает лицо. Она рождена идеей подобия всего сущего, которая лежит в основе всякой магии. Изваянный в камне Ли Бин воплощает магическую силу творческого преображения, которая позволяет оседлать дракона, т. е. овладеть творческой стихией жизни и потому служит главным оправданием культуры. Поскольку же этот акт внезапного явления образа из бесформенной материи не предполагает портретного сходства, указывает на нечто внеположенное этому образу и тем самым делает последний симулякром, в нем и вправду есть нечто жуткое, внушающее первозданный ужас предстояния бездне инобытия, инаковости всего сущего. Ужас, впрочем, уже преодоленный и окультуренный: первый инженер Китая несет службу, и притом служит одновременно людям, Небу и себе. И служение его сводится к пестованию добродетели. Как сказали бы древние китайцы, он «превозмогает себя и вмещает в себя мир». Перед нами не индивидуальность, а символический тип – наследник родового предка и образ нравственного совершенства, которому в Китае покорны даже духи. Стилистика прямого, как столб, истукана выражает идею иератического жеста, стилизации как усилия внутреннего совершенствования. Этот акт самовозрастания воли придает жизни смысл и потому порождает речь. И он же, будучи обращенным на самое себя и не нуждаясь в выражении, обрывает ее. Так что при всей его примитивности древнее изваяние Ли Бина кажется вполне продуманным и даже не лишенным своеобразного внутреннего драматизма.
Вообще-то при желании древние китайцы умели придавать пластическому изображению индивидуальные черты. Достаточно вспомнить знаменитых глиняных воинов из гробницы первого китайского императора Цинь Шихуана, чьи лица имеют явное портретное сходство с их прототипами. Правда, подобный реализм касается только лиц, сами же статуи собраны, как куклы, из готовых деталей. Более того, их лица на поверку составлены из ряда типовых деталей – примерно так, например, типизируются лица в физиогномике. Так что портреты императорских воинов как раз лишены психологизма и предстают скорее симптомом «нарциссического избытка желания», жажды самоотождествления с внешним образом – этой тайной пружины тоталитаризма и упаднической чувственности (одно, как известно, ничуть не исключает другого).
От «Храма покорения дракона» открывается живописный вид на реку Миньцзян, к которой с одной стороны подступает почти отвесный горный кряж с кумирнями и скитами. Где-то там, на лесистых склонах гор, по словам таксиста Чжэна, безвыходно сидит в пещере патриарх «Школы святых». Спускаюсь к реке и перехожу ее по висячему мосту, который существует здесь уже больше тысячи лет. Пройдя вверх по течению примерно с километр, опять пересекаю реку по такому же раскачивающемуся настилу, висящему здесь, как утверждают, уже тысячу лет, и, наконец, подхожу к «Храму двух правителей» (так именуют здесь Ли Бина с его сыном).