Чтобы овладеть такой способностью, требуется наименьшее из всех возможных усилий: нужно все оставить, то есть предоставить всему быть таким, каким оно еще не было – и потому не может не быть. Нужно открыть свое сердце не просто миру, но самой открытости бытия – и счастливо избежать всякого противостояния. В древней даосской притче повар-виртуоз разделывает туши быков, даже не прикасаясь к ним ножом, а лишь «давая волю своему духовному желанию» – и тем вовлекаясь вместе с быком в безмерность высшей гармонии. Если убийца, как напоминает русское просторечие, хочет «порешить» свою жертву, то повар-даос умеет скорее разрешить жизнь: разделываемая им туша внезапно распадается, «как ком земли рушится на землю». В этом акте всеобщего «само-разрешения», творческого рассеивания и само-потери все живое возвращается к первозданной цельности замысла жизни.
Главная и самая короткая молитва Востока, выраженная с непременной на Востоке учтивостью:
Величайшее, разреши меня…
Герман фон Кайзерлинг, один из самых проницательных западных наблюдателей Востока, заканчивает китайский раздел своего «Путевого дневника философа» следующими словами:
«Как странно: Китай произвел на меня большее впечатление, чем любая другая страна, он научил меня неизмеримо многому, я даже проникся симпатией к нему. И все-таки я покидаю его без сожаления. Долго искать причину не нужно: в Китае я остаюсь в узких рамках своей человечности… Китайцы владеют самой универсальной основой жизни, но эта универсальность сведена к чисто человеческому измерению. И если я буду развивать в себе только человеческое, будет расти и моя ограниченность… Китайская культура укореняет разум в рутине человеческого».
Много справедливого в этих словах. Но едва ли бы Кайзерлинг написал их, если бы увидел божественные красоты знаменитых гор Китая. Тогда он понял бы, что в человеке под скорлупой «слишком человеческого» и даже в старательно культивируемой им человеческой стильности опыта кроется нечто нечеловечески великое и могучее.
В одной из своих последних книг Ж. -Ф. Лиотар говорит о правде «нечеловеческого», которая одна способна победить бесчеловечность в человеке. Это нечеловеческое есть «неопределенность, из которой рождается и не прекращает рождаться человек. Этот долг нашему детству мы никогда не сможем отплатить…»
Имя даосского патриарха Лао-цзы – человека, который впервые получил божественные почести как раз на горе Цинчэншань, – значит буквально Старый ребенок. Мудрость нечеловеческого в том и состоит, чтобы дать сойтись воедино старости и младенчеству. То и другое сходятся в жизни, которая предвосхищает все жизни. «Кто жизнь свою потеряет, тот жизнь спасет». Лао-цзы называл это «сподобиться просветленности»: в пульсации живой жизни, во всполохах сознания сокрыто Неизбывное.
Уйти, чтобы остаться навсегда; умереть, чтобы жить вечно. В китайском языке иероглиф шэ странным образом сочетает в себе отказ, отречение от себя и – с небольшим изменением в графической форме – обитание в своей обители. Оставить себя – значит всегда быть собой в неведомой и неизбежной актуальности живой жизни.
Но в этом открытии света в себе, как в открытии Царства Небесного, которое «внутри нас есть», не может не быть полагания границы, какого-то абсолютного самоограничения, отделяющего нас от внешнего мира. Кто открыт всем временам, останется неузнанным современниками. Только ветер на горной вершине принесет о нем весть.
Запад – Север
Путем шелка
Мое новое путешествие по Китаю начинается в Урумчи – главном городе Восточного Туркестана, поднявшемся когда-то благодаря знаменитому Шелковому пути. Шелковый путь! В России при всем почтении, воздаваемом учебниками истории этой торговой артерии, – как-никак СССР был территориально к ней причастен, – и представить невозможно, какой магической силой обладают эти слова для народов Дальнего Востока, получивших благодаря среднеазиатской коммерции стеклянную посуду, ковры с затейливыми орнаментами, обойму чужеземных религий и соблазнительных танцовщиц, которыми было так приятно любоваться за чаркой виноградного вина, тоже привезенного с Запада. Но превыше всего дальневосточных жителей и по сей день очаровывает сама мечта о Шелковом пути, романтически-диком: караваны верблюдов среди барханов, пустынная даль под пылающим, а вечером холодно-синим небом, руины давно обезлюдевших городов, сладкая сень оазисов и журчанье арыков…