И здесь всего лишь во второй раз за весь вечер послышался голос того, пожалуй самого молчаливого, из цыган, Настиного соседа, с небольшой бородкой, который до этого все время так и просидел, не поднимая головы, с опущенными между колен руками.
– Тебе нужно успокоиться, Шелоро, – глуховатым голосом сказал он. – Никто пока не собирается отнимать у тебя детей. Ты совсем не поняла Настю. Правда, Настя?
Так получилось, что, встав со своего места, он невольно оказался между ними – между Настей и Шелоро – и, говоря, то к одной, то к другой поворачивал лицо с кудрявой черной бородкой. Но такой же черноты пучок колыхался и над головой у Насти.
– Для детей было бы лучше, Будулай, если бы их взяли у нее, – непримиримо сказала Настя.
Перестав кричать и прислушиваясь к их словам, Шелоро со жгучим вниманием бегала глазами по их лицам. В зале клуба стало так тихо, что было слышно каждое слово их разговора.
– Надо, Настя, очень серьезную причину иметь, чтобы мать или отца их родных детей лишить.
– А если, Будулай, они своим же детям враги?
– С такими словами, Настя, никогда не надо спешить.
– Ты ее еще не знаешь, Будулай. Она сегодня еще не все показала.
– А-а! – как бы в подтверждение этих слов вдруг опять закричала Шелоро, и ее мериклэ, как отборные крупные вишни, посыпались на пол. Срывая их с себя, она жменями разбрасывала их по полу вокруг, не забывая при этом искоса наблюдать за Настей и Будулаем.
И тогда он впервые тоже повысил голос:
– Перестань же, Шелоро, сейчас тут никто не собирается у тебя твоих детей отнимать, хоть ты и плохая мать. Но скоро, рома[5], если вы не опомнитесь, они сами начнут от вас уходить.
Теперь уже получалось, что он говорил все это не только одной Шелоро, но и всем тем другим своим соплеменникам, которые смотрели на него из безмолвного зала, слушая его. Комары сверлили воздух под потолком, и вокруг люстры мельтешил радужный венчик. Электрические матовые свечечки горели вполнакала, и не то чтобы совсем темно было в зале клуба, а как-то не светло. И, вытягивая вперед голову с кудрявой бородкой, он все время как будто силился что-то разглядеть в зале и понять, какое впечатление производят на них его слова. Бородка его, попадая в черту заревого полусвета, вспыхивала и становилась рыжей, а белки глаз и зубы еще резче белели на темном лице.
– Среди цыган тоже красивые мужчины есть, – сказала своей новой постоялице хозяйка придорожной корчмы. – А вот кончики своих усов он уже где-то поморозил. Но это ему не мешает, а даже наоборот. – И, не встречая со стороны своей соседки никакого, хотя бы малейшего, сочувствия этим словам, она покосилась на нее. – А чего это ты, Петровна, то все время вытягивала шею, как гуска через плетень, а то схоронила лицо в ладоши и сидишь?
– Очень голова у меня разболелась. Как сразу что-то ударило в нее.
– С чего бы?
– Не знаю. Я за всю прошлую ночь в дороге так и не могла заснуть.
– А я еще потянула тебя с собой сюда. Не проходит?
– Нет.
– А ты откинь-ка ее на спинку стула, чтобы кровь отлила.
– Нет, лучше мне будет, Макарьевна, на воздух выйти.
– Ну ладно, выйди, побудь на дворе и ворочайся. Надо же тебе до конца добыть.
– Вы мне потом все расскажете, а теперь я пойду.
– Ах ты господи, – искренне опечалилась хозяйка. – Надо же было тебе заболеть, когда еще ничего не кончилось. Куда же ты сейчас пойдешь? – И рука ее все время то дотрагивалась, то опять отдергивалась от бокового карманчика старушечьей бархатной кофты.
– Я дойду до дома и там вас на лавочке подожду.
– Нет, это не годится, – решительно сказала хозяйка. – Так ты совсем замерзнешь, и у меня тут будет об тебе душа болеть. А у нас здесь после этого еще всегда бывает концерт. – И на этом ее последние колебания кончились, уступив в сердце место порыву великодушия. – На вот, возьми, – сказала она, доставая из карманчика кофты и протягивая постоялице большой дверной ключ. – Бери, бери. Я эти цыганские концерты страсть как люблю.
Сзади, прямо у нее за спиной, негодующий бас рявкнул:
– Да тише ты! Тебе бы, старуха, в это время давно уже пора спать, а ты раскудахталась, как яйцо снесла.
Обескураженная, она на мгновение съежилась, но и не могла же она отпустить свою ночную квартирантку домой без соответствующих директив. И, переходя на дробный полушепот, она все-таки сумела закончить их: