Видя молчаливую покорность хозяина, Планше взирал на нового хозяина с нескрываемым уважением, что приятно согревало душу д'Артаньяна. Новоиспеченный слуга, кашлянув, позволил себе осведомиться:
— Вы, ваша милость, должно быть, военный?
— Ты почти угадал, любезный Планше, — сказал д'Артаньян, — во всяком случае, в главном. Я еду в Париж, чтобы поступить в мушкетеры его величества… или, как повернется, в какой-нибудь другой гвардейский полк. Наше будущее известно одному богу, но многое зависит и от нас самих. А потому… Скажу тебе по секрету, что я намерен взлететь высоко и имею к тому некоторые основания, как подобает человеку, чье имя вот уже пятьсот лет неразрывно связано с историей королевства. Скажу больше, я глубоко верю, что именно мне суждено возвысить его звучание…
Он готов был и далее распространяться на эту всерьез волновавшую его тему, но вовремя подметил тоскливый взгляд Планше, прикованный к остаткам трапезы. На взгляд бедного гасконского дворянина, там еще оставалось достаточно, чтобы удовлетворить голодный желудок — и на взгляд Планше, очень похоже, тоже. А посему, оставив высокие материи, д'Артаньян озаботился вещами не в пример более прозаическими, распорядившись:
— Садись за стол, Планше, и распоряжайся всем, что здесь видишь, как своим.
Планше не заставил себя долго упрашивать, он проворно уселся и заработал челюстями. Д'Артаньян, заложив руки за спину, задумчиво наблюдал за ним. С набитым ртом Планше промычал:
— Ваша милость, у вас будут какие-нибудь приказания?
— Пожалуй, — так же задумчиво сказал д'Артаньян. — Пожалуй… Ты, как я понял, уже не первый день здесь?
— Целую неделю, ваша милость.
— И успел ко всем присмотреться? Обжиться?
— Вот то-то…
— Здесь, в гостинице, остановилась молодая женщина, — сказал д'Артаньян, решившись. — Голубоглазая, с длинными светлыми волосами. Ее, насколько я знаю, называют миледи… Полчаса назад она стояла на галерее, на ней было зеленое бархатное платье, отделанное брабантскими кружевами…
— Ну как же, ваша милость! Мудрено не заметить… Только, мне кажется, что она не англичанка, хотя и зовется миледи. По-французски она говорит не хуже нас с вами, и выговор у нее определенно пикардийский… По-английски она, правда, говорила вчера с проезжим английским дворянином, вот только, воля ваша, у меня осталось такое впечатление, что английский ей не родной…
— Интересно, ты-то откуда это знаешь? — спросил заинтригованный д'Артаньян. — Ты же не англичанин?
— А я умею по-английски, — сказал Планше. — Отец долго вел дела с английскими зерноторговцами, частенько меня посылал в Англию, вот я помаленьку и выучился… Отрубите мне голову, ваша милость, но английский ей не родной, так-то и я говорю…
— Это интересно, — задумчиво промолвил д'Артаньян. — Одним словом, друг Планше, когда пообедаешь, постарайся выяснить о ней как можно больше. У тебя интересная физиономия, любезный, — и продувная, и в то же время внушает расположение… Думаю, тебе будет нетрудно договориться со здешней прислугой?
— Ничего трудного, ваша милость, — заверил Планше. — Я тут помогал в хозяйстве, успел со многими сойтись накоротке…
— Вот и прекрасно, — твердо сказал д’Артаньян. — Займись не откладывая. Я буду на галерее.
И он немедленно туда отправился, втайне надеясь, что очаровательная незнакомка, вызвавшая такую бурю в его сердце, покажется там вновь. Увы, прошло долгое время, а пленительное видение так и не появилось. Д'Артаньян готов был поклясться, что ни она, ни черноволосый дворянин по имени Рошфор еще не покидали гостиницы, — со своего места в обеденном зале он прекрасно видел весь двор и ворота. Быть может, он ошибался и свидание все же любовное?
Как бы там ни было, но он, руководствуясь еще одним присущим гасконцам качеством — а именно нешуточным упрямством, — оставался на прежнем месте, утешая себя тем, что нет таких любовных связей, которые затягивались бы до бесконечности, а следовательно, самые пылкие из них когда-нибудь да кончаются, и это позволяло фантазии по-прежнему парить в небесах…
— Есть новости, ваша милость, — сказал Планше, появившись на галерее бесшумно, словно бесплотный дух. — Здешняя служба — ужасные болтуны, всегда рады почесать язык, посплетничать о проезжающих, что хорошего слугу отнюдь не красит… Впрочем, какие из них слуги, одно слово — трактирная челядь…