— Принял он меня на своей вилле в Подмосковье. Начальник-то он был большой, а по возрасту лет на семь меня младше. В гору пошёл после Ежова. Вижу, чем-то он смущён. Коньячком угостил. Традиционно выпили “за дружбу и секретную службу”. Чувствую, мучается он, не знает, как начать. Потом подсел ко мне поближе и говорит:
— Дело одно поганенькое хочу тебе поручить, Лукич. Извини, что от учёбы тебя оторвал. Да только посмотрел я вокруг — кроме тебя, некому дело такое распутать. Дело-то очень деликатное.
И снова замолчал. С мыслями собирается. Я ему помочь решил.
— Излагайте, — говорю, — факты, товарищ генерал армии. Не впервой нам разные деликатные дела раскалывать.
— Знаю, — отвечает он, — что ты, Лукич, не подведёшь. Но такого дела, брат, ты ещё не вёл. Уж больно оно с душком. За партию обидно.
Снова замолчал, плеснул ещё коньячку немного и, значит, говорит.
— Перед ялтинской конференцией товарищ Сталин принял решение преподнести президенту Америки Франклину Рузвельту как нашему доблестному союзнику ценный подарок. Товарищи в Политбюро посовещались и высказали мнение, что американскому президенту следует подарить золотые часы, принадлежавшие когда-то душителю свободы царю Александру III. Часы эти были выполнены из золота и платины, усыпаны бриллиантами и рубинами, имели бой, мелодии там разные и вообще. Изготовила их какая-то знаменитая французская фирма, и стоили они на тогдашние деньги двести пятьдесят тысяч рублей золотом. Почти как тяжёлый крейсер. На нынешние деньги их вообще не пересчитать — госбюджета не хватит. Такие часы не стыдно было президенту Рузвельту подарить, потому как и на ихние деньги они стоили тогда миллионов десять долларов. Часы эти товарищ Сталин должен был лично вручить президенту в Ливадии.
Замолчал начальник, подогрел себя коньяком и продолжил.
— Наша агентурная разведка, что в самом логове мирового империализма сейчас работает, совсем недавно выяснила, что Рузвельт на ялтинской конференции часов этих не получал. Потом он вскоре помер, и дело как бы забылось. Руководство как узнало об этом, такой скандал закатило, что Спасская башня зашаталась. Найти часы и всё! А не найдёте — лучше бы вам и на свет не рождаться. Вот такие дела, Лукич. Выручай, брат, а то всем кранты…
— Так, — говорю я, — интересно. А где эти часы хранились?
— Хранились, — отвечает начальник, — они, как и положено в Гохране. Выданы были под расписку товарищу Поскрёбышеву…
— Так, может, он и спёр? — предположил я. — Он в молодости карманником был, в Алма-Ате, кажется. Сыграли старые инстинкты, когда такая дорогая вещь в руки попала.
— Нет-нет, — говорит начальник. — Товарищ Сталин, правда, когда об этом узнал, страшно рассердился и приказал Поскрёбышева посадить. Мы с ним в тюрьме побеседовали и выяснили, что он не виноват, поскольку есть у него оправдательные документы.
Генерал вытащил из папки листочек и протянул мне. Это была расписка, говорящая о том, что товарищ Поскрёбышев А.Н. передал изъятые из Гохрана старинные часы под расписку гражданину Кураганяну Рустаму Азировичу для вручения в г. Ялта Крымской АССР господину Франклину Делано Рузвельту, работающему президентом Соединённых Штатов Америки, проживающему в г. Вашингтоне, округ Колумбия, США.
Тут у меня, вообще, голова поплыла. Как сейчас говорят, крыша поехала, вместе с черепицей.
— Кто такой этот Кураганян Рустам Азирович? — спрашиваю. — И почему он “гражданин”, а не “товарищ”? Почему часы Поскрёбышев ему передал? Он что, в личном аппарате товарища Сталина работает? В управлении “Зет”?
— Погоди, погоди, — прерывает меня генерал. — Я постараюсь на твои вопросы ответить. Только ты учти, что я тоже не всё знаю. Ну, во-первых, этот Кураганян не “товарищ”, а “гражданин” потому, что он заключённый. В своё время получил “десять лет без права переписки”, но расстрел ему заменили содержанием в зоне до особого распоряжения.
Я этак тяжело сглотнул слюну. Голос даже у меня просел. Хрипло переспрашиваю:
— Заключённый? По какой статье?
— Без статьи, — поясняет генерал. — По указу, в силу государственной необходимости.
— А кто он вообще такой? — не унимаюсь я. — Как вообще могло случиться, что часы, которые товарищ Сталин должен был лично передать в качестве подарка президенту Рузвельту, Поскрёбышев отдал какому-то Кураганяну? Что всё это значит?
Вижу, у начальника моего тоска смертная в глазах. Схватил он “казбечину” из пачки, нервно прикурил, собрался с мыслями и говорит:
— Видишь ли, Лукич, ты не головой, а сердцем всё понять должен. Сердцем-то ты наш, а если бы не так было, то, по крайней мере, уже лет двадцать назад тебя… Гм, смекаешь? Так вот, товарищ Сталин — великий вождь и учитель нашего народа, который уже более тридцати лет ведёт нас всех от одной победы к другой; отец всех народов, он, как ты сам понимаешь, Лукич, личность слишком драгоценная, чтобы подвергать его хоть малейшему риску — в Тегеран ездить, в Ялту, с мавзолея перед войсками выступать, ну и так далее. Чего только может произойти! Разве люди, отвечающие за безопасность вождя, способны всё предусмотреть? Нет, конечно. И ты это сам отлично понимаешь. Болт, скажем, где-то прогнил, не заметили — вот тебе и катастрофа. Паровоз с рельсов слетит, самолёт упадёт, молния в него в небе ударит, псих какой-нибудь на параде патрон в заднице спрячет и стрельнёт по мавзолею, колесо в машине лопнет на дороге, скажем, в Кунцево, и машина врежется в столб, и двигатель у неё взорвётся… А потому, понимая это, мы подготовили ряд граждан, внешне напоминающих товарища Сталина, которые во время подобных мероприятий должны были его заменять, как каскадёры киноартиста во время рискованных трюков. Ну, сам понимаешь, что такую группу надо держать в изоляции от общества, чтобы они, упаси Бог, многого о себе не возомнили, на статусе заключённых с расстрельным приговором, исполнение которого каждые полгода откладывается ещё на полгода по решению Президиума Верховного Совета СССР.
— Та-ак, — протянул я, — теперь понятно. Значит, в Ялту тоже ездил один из них. Так надо допросить его, этого… как его, заключённого Кураганяна, и дело с концом.
— Умница ты, Лукич, — просиял начальник, — что всё понимаешь. Это правильно, что нужно допросить. Это я и без тебя знаю. Только кто допрашивать-то будет? Мне самому нельзя. Мне на каждый контакт разрешение в Президиуме ЦК надо спрашивать. Дружка твоего послали, с которым вы из Берлина в сорок четвёртом известную тебе важную персону вывозили. Так он на первом же допросе умом тронулся. Сейчас в госпитале лежит. Врачи говорят: не выживет.
— Ладно, — согласился я, — попробую. Где они все содержатся?
— В зоне, — ответил начальник, покраснев. — Все в одну зону собраны для порядка.
— Так где же? — допытывался я.
Генералу страшно не хотелось отвечать прямо. Он начал что-то крутить, вертеть и мямлить.
— Я тебя, Лукич, сам туда отвезу. Недалече тут. На машине быстро доедем. Я за шофёра сидеть буду.
— В Кунцево, что ли? — догадался я и по тому, как начальник опустил глаза и смутился, понял, что попал в точку.
— А охрана-то об этом знает? — поинтересовался я.
— Внешняя ничего, конечно, не знает, — вздохнул начальник. — А внутренняя — в курсе. Не до конца, конечно, тоже.
Подмывало меня тогда спросить: а кто же внутреннюю охрану несёт; но строжайше в нас забито было не задавать начальству вопросов, не относящихся к делу. Словом, поехали в тот же вечер.
Едем в Кунцево. Первый раз, признаться, волнуюсь. Охрану проезжаем, заграждения, блокпосты, засеки.
— Чтоб не сбежали, — поясняет начальник. — Сбегут, беды не оберёшься.
Приехали. Как въехали на территорию дачи, так у меня в глазах потемнело. Сам товарищ Сталин цветочную грядку окучивает.
— Спокойно, — говорит начальник, — не дёргайся. Выходи из машины, иди вон в ту дверь. Там тебя встретят, а я в машине подожду.