Капитан вызывает старшего механика. Тот, не дожидаясь расспросов, переходит в наступление:
— Наверное, запутал винт в сетях…
— Где? — обрывает его капитан. — На самом фарватере? Выясняйте, в чем дело.
— Уже выясняют…
Проходит томительных пять минут. Когда нет хода, начинает чувствоваться качка… Судно оживает так же неожиданно, как и обмерло.
— Все в порядке, — докладывает стармех.
Капитан приглашает его для объяснений к себе в каюту. Мы снова ложимся на курс…
Разговор стармеха с капитаном неожиданно напоминает мне фронт. Когда все идет хорошо, пехота великодушно хвалит артиллерию, танкисты — пехоту. Но вот атака захлебнулась. Пехота лежит как примороженная и клянет почем зря артиллеристов — не могли подавить огневые точки противника; танкисты ругают пехоту — оставили без поддержки. Все валят друг на друга…
Ровно в полночь является второй штурман, щеголеватый одессит Жора Дзиган. И вслед за ним лучшие рулевые судна — недавно демобилизовавшийся моряк Ястребов и Гудзик, у него в кармане диплом штурмана, но еще не «наплаван ценз». Им нести самую трудную вахту — с полуночи до четырех часов утра.
Жора Дзиган сыплет прибаутками и анекдотами: впереди длинная скучная ночь, и ему хочется оттянуть тот миг, когда он останется с нею наедине.
— Разрешите сменить рулевого?
— Сменяйте!
— Курс триста двадцать сдал.
— Курс триста двадцать принял.
Я уступаю руль со смешанным чувством облегчения и грусти.
Я узнаю его, это чувство: оно приходит каждый раз, когда кончается работа, требовавшая отдачи всех сил.
Мы с Ильиным желаем им счастливой вахты и, щурясь от яркого света, выходим в коридор.
Завтра в восемь утра, в открытой Балтике, руль снова будет в наших руках.
На собрании и в кулуарах
Короткая балтийская волна раскачивает верхнюю палубу, как зыбку. Пригревает нежаркое сентябрьское солнце.
В полузакрытых глазах — белесая голубизна неба и зеленоватая синь воды. Мы с доктором расстелили кожаные матрацы, лежим, загораем.
Когда, сменив свитер и спортивные штаны на костюм и рубашку при галстуке, доктор берет пробу на камбузе или прогуливается по матросской столовой, нагибается то к одному, то к другому, осведомляясь, хорош ли обед, вид у него бывает такой внушительный, что на ум невольно приходит уважительно-опасливое изречение: «На милицию и докторов жаловаться некому».
Но сетовать на судового врача приходится пока только поварихам, по-туземному «кокшам». То сделает выговор за то, что не накрыли марлей бачок с компотом, который остужается на палубе («И это на морском чистом воздухе?!»). То заставит убрать под косынку волосы («Будто у нас диетстоловая!»). То велит еще раз вымыть котел («И без того драим до кровяных мозолей»).
Камбуз так занимает доктора потому, что больных на судне пока не предвидится.
Как всякий любящий свое дело, доктор считает, что оно, то есть забота о здоровье, превыше всего. Но молодость живет не затем, чтобы беречь здоровье, — в двадцать лет оно кажется неисчерпаемым, как море. И когда доктор останавливает матросов, выбежавших ночью на палубу в одних тельняшках, или чуть не силой затаскивает их к себе, чтобы помазать ссадину зеленкой, они слушают его, как взрослые дети чересчур заботливую мамашу. А то и просто отмахиваются. Доктор огорчается, но не сдается.
На только что закончившемся собрании он произнес речь о технике безопасности, и получалось, что сюда входят и утренняя зарядка, и воздушные ванны.
Когда-то доктор занимался боксом. И в хорошую погоду на верхней палубе регулярно проводит жаркие спарринги со стармехом, хотя тот имеет первый разряд и лет на десять моложе его.
Доктор испытывает потребность каждому рассказать о своих открытиях, мыслях и наблюдениях, все немедленно улучшить и исправить. Он спускается в машину к механику, приходит в рубку, любуется морем, интересуется приборами, расспрашивает штурманов.
Вероятно, оттого, что я прислушался к его совету насчет воздушных ванн, доктор явно расположен к откровенности. Мне не хочется ни прерывать своих мыслей, ни обижать его. Я отвечаю вежливо, но немногословно…
Сегодняшнее собрание меня растравило. Люди еще мало знают друг друга. Я ждал, что, почувствовав себя чем-то единым, что обычно называют коллективом, они раскроются. Ведь как-никак мы теперь в открытом море, сами себе и власть, и совесть, и суд…
Солнце, качка, тишина — шума машины мы уже не слышим — погружают в блаженное оцепенение. Мы привыкли запирать свои мысли в четыре стены. Когда ограничен лишь горизонтом, думается неожиданно широко.