— Почему и за что? Ей ли быть ненавистницей любви, когда она сама в сиянии чудных прелестей кажется олицетворением самой любви! Гнать с белого света любовь, негодовать на любящих, морщиться от поцелуев простительно только старухам или дурным! «За что же было сердиться моей хорошенькой хозяйке, если я подчас заглядывался на милую Беппу или с наслаждением ловил поцелуй с коралловых уст… если…» Не знаю, до чего дошли дальнейшие воспоминания Константина, но что они жестоко не понравились хозяйке, это скоро было доказано неоспоримым фактом. Вдруг в мастерской все возмутилось, зашумело, заскакало, как будто туда налетела целая стая ведьм держать свой шабаш: один из клинков выскочил из пялки, равендук покоробился, несколько пузырей с лучшими красками лопнули, муштабель{55} упал и переломился; в живописном ящике заплясали кисти, и из одной перегородки в другую кусками стали перепрыгивать и мешаться краски. Казалось, какой-то враждебный ураган подул на мастерскую и грозил конечным разрушением всему, что в ней находилось.
Дрогнуло сердце у художника, он страстно любил свою мастерскую, любил все эти мелочи, как необходимые орудия для достижения великой цели; судите же, что должен был он ощущать в эту минуту ужасного крушения? Отчаяние придало ему силы и возвратило и память и движение; очнувшись, он бросился к странному созданию… Хозяйка стояла посереди комнаты, глаза ее сверкали гневом, холодной иронической улыбкой встретила она умоляющий взор Константина и сердито топнула крошечной ножкой; но она была так очаровательна в пылу своего гнева, нахмуренные бровки ее были так правильно округлены, так бархатны, а быстрые глазки так мило злились, так живо перебегали от одного предмета к другому, что Константин забыл, что видит в ней повелительницу таинственной силы, в эту минуту непостижимо ему враждующей; забыл и о бедственном состоянии своей мастерской: в немом восторге он только сумел преклонить колена перед своею чудною посетительницей, красавицей, колдуньей, демоном в женском образе.
Хозяйка захохотала и продолжала смеяться так долго, так непринужденно, так увлекательно, что, глядя на нее, Константину и самому стало весело. Заколдованный, снова обольщенный, он был не в силах свести глаз с очаровательницы: наконец она сама сделала ему знак, он оглянулся — все в мастерской уже приведено было опять в стройный порядок, ни следа не осталось недавней тревоги, ни хаотического смятения всех живописных стихий. Ласковая улыбка сменила злую иронию на устах хозяйки, она милостиво протянула руку на мир. Константин затрепетал при виде этой полупрозрачной ручки, роскошной смеси росы и снега, перламутра и пламени; им овладело какое-то обаяние, и никогда душа честолюбца не стремилась с таким алчным желанием к скипетру или к добыче славы, с каким его рука спешила на призыв хозяйки. Но увы! Он схватил только воздух! Лукавица улыбнулась, потом задумчиво покачала головкой и, приложив указательный палец ко лбу, бросила значительный взгляд на художника, как будто бы усиливаясь заставить его уразуметь что-то очень важное. Несколько крупных слезинок выкатились из ее очей и, канув у ног изумленного юноши, превратились в свежие благоухающие листки розы, вспрыснутой утренней росою. В то же время увлаженный взор хозяйки высказывал невыразимую нежность, чуть-чуть не страстный порыв чувства… Неведомое блаженство лилось обильною струею в душу Константина, и долго, долго еще пламенные взоры их лобзали друг друга, уединясь от всех прочих предметов; наконец хозяйка вдруг опомнилась, вздохнула и указала на начатую картину.
Тогда снова искусство сказалось Константину, проснулись прежние порывы к высокой цели, он снова сознал свое назначение, в нем пробудился живописец, и он проникнулся весь сладостным чувством этого внезапного пробуждения. Хозяйка как бы участвовала в его мысли, в самых сокровенных его чувствах, и между тем как его ум погружался в изучение бесчисленных тайн искусства, чудное создание неожиданно поспешило к нему на помощь. В один миг хозяйка сорвала драпировку с манекена и набросила на себя так смело, так удачно, как не мог бы этого сделать самый опытный художник. Восхищенный Константин не мог налюбоваться на удачную складку, да, именно на складку, — верьте или не верьте, а в эту минуту наш художник до того увлекся страстью к искусству, что несмотря на красоту и странные свойства существа, служившего ему на этот раз добровольным манекеном, забывая даже непостижимые отношения их друг к другу, он в эту минуту смотрел на пленительную деву не иначе как на дивно устроенного автомата, посредством которого ему неожиданно открывались новые тайны, неизвестные даже его учителям. Легко вообразить, как жадно следили его взоры за всеми движениями хозяйки. Она постепенно примеряла все костюмы, наваленные в мастерской. То являлась она рыцарем и припоминала собою прекрасное воинственное лицо Орлеанской Девы, то облекалась в багряницу римских цесарей и придавала себе выражение гордого повелителя, перед которым трепещет полмира, то в полупрозрачном хитоне она соперничала совершенством форм с лучшими древними изображениями греческой Киприды{56}. То являлась она седоволосым стариком, цветущим юношей, то младенцем, и, оставаясь в одном положении не более чем сколько было нужно для удовлетворения любопытства художника, она снова преображалась и снова увлекала за собою прельщенные взоры Константина; в то время она казалась ему благодетельным гением, учителем живописи, каких не бывало; наконец, самим вдохновением, облеченным в самый вдохновительный образ!