— Давно уже, сударыня; изволили послать меня с письмом.
— Куда?
— Да я и сама не знаю; в город.
— Да к кому же?
Горничная улыбнулась и вертела письмо, как бы не решаясь сказать.
— Что же? Верно, она тебе сказала, к кому отнести? — продолжала Мери.
— Конечно, сударыня; вот извольте посмотреть сами. Имя есть, только я не знаю, куда идти и где найти князя.
— Князя?..
Сердце Мери забилось. Она взяла письмо. Адрес был на имя князя Евгения Сергеевича, жениха ее, нет сомнения. Мери взглянула на девушку с улыбкою.
— Для чего же Зоя не отдала мне этого письма? Я могла бы передать его князю, чем тебе ехать в такую даль.
— Не знаю, сударыня. Барышня что-то не совсем в себе-с, так, я думаю, и сами не очень хорошо знают, что приказывают.
— Бедная Зоя! Ей нехорошо? — сказала Мери с участием и, кажется, забыв о письме.
— Очень нехорошо-с. Всю ночь не изволили почивать.
— Я ее непременно увижу, — сказала Мери, отдавая письмо, и сделала вид, что хочет уйти. — Впрочем, — прибавила она, остановясь, — тебе надобно же адрес князя; он живет… но ты не застанешь его. Он будет утром сюда. Не хочешь ли, я отдам письмо, а ты скажешь, что ездила и не застала князя, да и останься у нас, чтоб не встревожить Зои; знаешь, она всем тревожится.
— Э, сударыня! да барышня и не заметит, тут я или нет.
— Теперь заметит; впрочем, как хочешь. — Мери опять хотела идти.
— Нет уж, сударыня, — сказала горничная, останавливая ее, — сделайте милость, извольте отдать князю письмо; а то где же мне…
— Пожалуй, — сказала Мери совершенно хладнокровно и взяла письмо, к великому удовольствию горничной, которая, конечно, воспользовалась этим случаем, чтоб повидаться с каким-нибудь братцем или кумом.
Мери у себя в комнате, одна; двери заперты; она вышла и возвратилась, никем не замеченная; горничные думают, что барышня еще в постели, и бережно ходят в уборной, приготовляя платье и все, что нужно для утреннего туалета.
Мери сидит на диване, прислонясь к обитой бархатом спинке; щеки девушки разгорелись, и странная улыбка, как зарница, то появляется, то исчезает на румяных губках ее. Грудь ее часто вздымается; Мери взволнована.
Перед нею, на столе, лежит письмо Зои, и — уже распечатанное.
«Может быть, вчерашний мой нескромный приход, — писала девушка неверною рукой, изобличающей душевное волнение, — напомнил вам ничего не значащую для вас старинную встречу, и напомнил неприятным образом. Может быть, вы будете бояться, что когда-нибудь опять бедная больная появится в комнатах невесты вашей. Я пишу к вам единственно для того, чтоб успокоить вас. Здоровье мое заставляет меня сегодня же, много завтра, переехать в город и вскоре даже и совсем оставить Петербург. Я надеюсь, что увижу вас и милую мне Мери при лучших для меня обстоятельствах».
Сколько слез стоила эта записка бедной Зое! Сколько раз была написана, переписана, изорвана в клочки и опять написана! Какие, может быть, безумные надежды волновали душу девушки, когда она отдавала ее горничной, во все время, пока ожидала ее возвращения! Сколько предположений, проектов переходило в ее голове, темных, мрачных, убийственных, и иногда — как туча над заливом, на минуту озаренная проскользнувшим сквозь волны ее лучом заходящего солнца, освещенных также мгновенным лучом никогда не умирающей надежды. Другая, более светская, не стала бы писать к князю; менее любящая не стала бы писать такого письма; думаете ли вы, что вместо письма она не хотела послать одну ветку фуксии? Думаете ли, что между изорванными в лоскутки письмами и уже сожженными не было такого, где изливалось бы все сердце ее в словах, которые должны были тронуть князя, возвратить его к прежним чувствам? Думаете ли вы, что она не говорила ему о беспредельной вере своей в его сердце, о надежде, никогда не изменявшей ей, — видеть его и быть счастливою дружбою его, если не любовью? Все это и много другого говорила Зоя; но он помолвлен, помолвлен на Мери; он любит Мери… Зоя ли помешает его счастью и счастью подруги? И однако…
Если б посмотрел кто на Зою, когда, бледная, встревоженная, она скорыми шагами ходит по комнате, подойдет к окну, раздвинет рукою частую сетку листьев гераниума и смотрит в глубину аллеи, не белеется ли там платье горничной, не идет ли она! Нет и все нет. Покойно все вдали; бабочка пролетит, виляя над дорожкою; малиновка перепорхнет на противоположный куст, дитя, вдруг выскочив из чащи, перебежит, чтоб спрятаться на другой стороне в кустах сирени, обманывая товарищей, которые с шумом бегут по дорожке, ища его; и вот наконец она… Зоя отскочила от окна, щеки ее пылают, сердце бьется, она упала на колени перед образом… Владычица! Помоги ей перенести эту минуту, которую против воли с надеждой ждало сердце…