Напрасно я взял перо, чтобы сказать вам что-нибудь отрадное; в душе одно только глубокое, непроходимое горе. Страдаю за вас и за себя. Я еду — еду через два дня! В этом письме в последний раз пишу: до свидания! Во мне происходит глухая борьба… Зачем я еду? — неужели это неизбежный приговор судьбы? И вы против меня? заодно с рассудком! — Вечером побываю у вас. До свидания! тысячу раз готов повторить это слово…
Время покажет, должны ли мы благодарить наше благоразумие или горько укорять себя за недостаток силы и смелости… Путь начат, — не отступать же! — идите смело! Вашему уму, вашим способностям предстоит широкое поле деятельности; вам, может быть, некогда будет оглянуться назад… Идите, — вас сопровождает моя молитва, мое жаркое желание вам счастия!
Ида
Лошади у крыльца… еду — до´лжно ехать! Я плачу, как дитя… Прощайте, будьте счастливы! не забывайте меня! Я — я весь ваш!
Хорошенькая, черноглазая Надина сидела на диване со своим женихом. Маменька ее была занята чем-то по хозяйству, папенька был у должности. Должность свою он любит не меньше жены и дочери, — да нельзя и не любить ему должности: она его мать и кормилица; по ее милости у его Парасковьи Семеновны и прекрасный салоп, и около трех дюжин чепцов, и платьев и капотов несчетное множество; благодаря ей же и Наденька его одета, как куколка, и воспитана не хуже кого другого: и по-французски знает, и на фортепьяно играет. Посмотрите, как она мила, как грациозно закинула назад головку, как лукаво смотрит на своего жениха.
— На что это похоже, Иван Петрович, целый день не быть! Это ни на что не похоже! Этак разве делают женихи?
— Я уж вам сказал, что не мог, что хворал, — разве вы не верите мне? — отвечал Иван Петрович — увы, тот самый Иван Петрович, переписку которого с Идой вы имели благосклонность пробежать.
— Не верю; не так же вы хворали, чтоб целый день пролежать; а письма — экая важность! Можно было и отложить.
— Невозможно.
— У вас все невозможно!
Она надула губки.
— Надина! полноте, дайте ручку!
— Подите! противный! — Она улыбнулась. — Право, мне кажется, вы не любите меня.
— Не грех ли вам…
— Ну, скажите, — перебила она ласково и вкрадчиво, — вы никого больше меня не любили?
Он молчал.
— Скажите, прошу вас, скажите всю вправду.
— Что за вопрос! разве я не люблю вас, разве вы…
— Нет, нет! вы мне скажите, любили ли вы кого-нибудь больше, чем меня?
— А вы?
— Я? Я — другое дело, когда мне любить?
— Право?..
Наденька вспыхнула.
— Нет, — продолжала она, — вы мне скажите, не вертитесь.
Брови Ивана Петровича слегка нахмурились, минуты две он молчал, будто что припоминая, потом проговорил тихо, но отрывисто:
— Любил…
На лице Наденьки выразилось неприятное чувство.
— Так-то; вот вы каковы, — она готова была заплакать.
— Вот вы и рассердились на то, что я сказал правду… Зачем вам было спрашивать? Вы непременно хотели, чтобы я солгал? Что ж? Вам было бы легче от этого? Ну да, я любил сильнее, потому что был моложе, глупее… да и притом это было давно; это прошло уж… — он подавил невольный вздох. — Теперь я никого не полюблю, теперь вы для меня единственная женщина.
Он поцеловал ее руку. Лицо девушки прояснилось.
— Да, да, толкуйте, — заговорила она полусерьезно, полушутливо. — Ах, что это? Верно, цветы от m-me Рей?
И она бросилась к вошедшей с картоном девушке. Вслед за девушкой вошла и Прасковья Семеновна.