Ямщик объявил, что скоро должно показаться Уткино. Дорога пошла между полями и такая узкая, что канавы, выкопанные по бокам, препятствовали разъехаться двум встречным. А между тем навстречу моего экипажа ехали беговые дрожки; ими правил какой-то господин, а сзади его сидел кучер и басил:
— Правей, правей!
Мой ямщик, оглядясь на обе стороны, сердито крикнул:
— Куда правей? Не видишь, что ль, канава! Ну, держи сам правей!
И он придержал телегу. Беговые дрожки подъехали близко, кучер продолжал кричать:
— Правей!
— Ну что же у вас будет? — сказал я.
— Да не валить же вашу милость в канаву! Проезжай! — сказал сердито мой ямщик.
Тогда сам барин крикнул:
— Держи левей!
Беговые дрожки едва могли проехать шагом мимо меня. Я имел время рассмотреть господина, правившего чуть ли не столетним рысаком. Рост его был средний, но полнота скрадывала его. Полная его фигура была облечена в белый парусиновый балахон в виде пальто-сак и из той же материи широкие панталоны. На голове пестрый картуз затейливого фасона. Полные его щеки и двойной подбородок слегка обросли бурыми иглами, а усы были желтовато-пепельные. Господин в балахоне, страшась, верно, очутиться в канаве, все внимание свое обратил на вожжи.
— Уткинский барин! — сказал мне ямщик.
— Как? Не может быть! Иван Андреич?! — воскликнул я.
— Да-с, они-с! Я не признал их сначала.
— Стой, стой! — закричал я, повернувшись назад и махая руками к дрожкам.
Чему я так обрадовался, сам не знаю. Впрочем, в юности дружба так пылка и снисходительна, так проста и горяча, что нет места в уме для анализа. Любишь человека сам не знаешь за что; иногда по привычке. Как часто я видел ужасно суровых стариков, делавшихся мягкими и веселыми при одном воспоминании молодости!..
Подбежав к дрожкам и взглянув на толстого господина с красным лицом, смотревшего на меня вопросительно, я сконфузился. Хоть бы одна черта прежнего моего приятеля; даже ноги, висевшие на воздухе, имели вид копыт, так они были толсты. Я попросил извинения, сказав, что ошибся.
— Вы к кому едете? — спросил меня господин в балахоне.
— В село Уткино, — отвечал я.
— Значит, вы желаете видеть Ивана Андреича? — спросил господин в балахоне.
— Да.
— Позвольте узнать вашу фамилию? Я потому спрашиваю, что я сам Иван Андреич, — улыбаясь и приподнимая картуз, сказал господин в балахоне.
В ответ на это я назвал мою фамилию.
Крик радости вырвался из груди господина в балахоне, и он кинулся меня обнимать. Только в эту минуту по звуку голоса я окончательно убедился, что это точно мой приятель. Как бы ни изменился человек в зрелые годы, но голос у него в минуты сильного волнения является прежний.
Мы поцеловались и, надо сознаться, слегка прослезились: потом стали разглядывать друг друга, делая обоюдно не слишком лестные комплименты, чего, впрочем, не замечали.
— Возможно ли так растолстеть, измениться? — говорил я.
— А ты как состарился! Я тебя, право, чуть не за старика принял: сколько морщин на лбу! — вторил мой приятель.
— Право, ни одной морщинки нет путной. Понабрал я их от пустоты жизни, — сказал я.
— Полно, полно! Ведь ты все над книгами коптел.
— Право, не от книг.
— Так небось от жизни! Я помню хорошо тебя. Ты, брат, имел счастливейший характер, все тебе казались добрыми и честными людьми.
Я рассмеялся и ужасно обрадовался, что хоть взгляд на людей не изменился в моем друге.
— А тебе по-прежнему добрые люди кажутся злыми? — сказал я.
— Бог с ними! — оставим их. Садись ко мне на дрожки, я тебя довезу домой, — отвечал мой приятель.