— Батюшка Гаврила Михайлович! Для-ради праздника большого будь во отца, полечи молодца!
— Не немец, — заметно похмурился Гаврила Михайлович. — Скоморошеством от родителей, батюшка, не занимаемся.
— К черту немецкое скоморошество! — продолжал сосед. — Мы на чистоту российскую идем. У вас, батюшка, товар, а у нас купец-молодец.
— Не отдам! — ударил по столу кулаком Гаврила Михайлович, и весь стол, как осиновый лист, задрожал. — Комариная Сила, вина! — запил широким глотком свое слово Гаврила Михайлович.
— Коли на то пошло, — поднялся с места Марк Петрович, — так почему бы вы, государь мой Гаврила Михайлович, не изволили отдать за меня? Ни я ошельмованный какой, зазорного дела за мной нет, и моя дворянская амбиция, сударь мой, по всему равна вашей амбиции. Коли вы мне конфуз такой даете, — говорил Марк Петрович, — в чем сей есть конфуз, благоволите ответствовать?
Гаврила Михайлович, довольно разгоряченный вином, кажется, готов был опять ударить кулаком по столу, но удержался.
— Эй, — крикнул он, внезапно обращаясь к песенникам. — Смердова сына!
Большая часть гостей переглянулась между собою; Марк Петрович сел. Уныло затянули песенники:
— Так вот чтобы не было другого смердова сына, не отдам! — сказал Гаврила Михайлович и на этот раз не удержался, а ударил по своей тарелке, и она разлетелась вдребезги.
И здесь только всем гостям и Марку Петровичу пришло на память, что у Гаврилы Михайловича была другая дочь замужем и именно за смердовым сыном, как пелось в песне. Недовольный богатою долей приданого, которую Гаврила Михайлович дал за свою дочь, зять его, завистливый и злобный, стал угнетать и тиранить жену, чтоб она вымогала все больше и больше у отца. В полтора года он до того разорил приданные вотчины жены, что Гаврила Михайлович, решившись заменить их другими, принужден был дать крестьянам на другие полтора года льготы, чтобы хотя несколько поправить их. Но когда, и этим недовольный, зять опять направил жену с новыми требованиями, Гаврила Михайлович сказал ей: «Матушка! У меня есть другая дочь, а у тебя сестра, скажи мужу». И муж за этот ответ избил жену и, в отмщение тестю, прервал с ним все сношения и запретил дочери Гаврилы Михайловича видеться с отцом и с сестрою — на двадцать верст ближе не подъезжать к отцовскому дому. И проходил третий год, как дочь не видала отца, Гаврила Михайлович не видел лица любимой дочери! У него родились и умирали внуки, и дед ни одного не благословил из них; ни одним ему не дали порадоваться, он почти не знал, как зовут их. Близорукие соседи и гости, видя, как скрепился могучий старик, и не слыша от него ни пеней, ни жалоб на зятя, ни даже имени дочери, чтоб он часто поминал его, эти близорукие судьи решили, что зять таково прогневал Гаврилу Михайловича, что он, батюшка, и от дочери совсем отступился как есть, то есть избыл ее из памяти вон. А между тем как болело о ней отцовское сердце и как память этой, по-видимому забытой, дочери жива была в глубоком недре родительского чувства Гаврилы Михайловича, это можно было видеть теперь, когда старик опустя руки и с наклоненною головой сидел перед своими гостями и слезы у него капали на черепки разбитой тарелки, лежавшие на его коленях.
— Не отдам, — шептал он, с каждым слогом произносимых далее слов выявляя все больше и больше несокрушимой силы. — Покарал меня господь бог на одной дочери, не отдам другую! Пусть она себе девкой свекует у отца, и уже ни один смердов сын не будет больше величаться да наругаться над моею дочерью! Слышишь, Марк Петрович?
— Слышу. Коли, значит, от одной падали смерть пошла, ужли и соколу не клевать свежего мяса?
— Клюй себе, Марко Петрович, да не у моего гнезда. Я сам с клювом.
— А я молодец с лётом, — сказал Марк Петрович. — Коли вы не отдаете, Гаврила Михайлович, так я украду.
— Что?.. — будто с улыбкою остановил глаза Гаврила Михайлович на Марке Петровиче.
— Я украду Анну Гавриловну, вот что! — решительно проговорил тот.
— Молодец! — сложил на груди руки Гаврила Михайлович. — А после что?
— А после ничего.
— Так я милости вашей покажу, что… Сила! — крикнул Гаврила Михайлович таким голосом, как бы его Комариная Сила находился за полверсты; а он стоял за самым его стулом. — Сюда! — показал головою Гаврила Михайлович, что он хочет говорить на ухо, и пошептал что-то Комариной Силе. Тот, выслушавши, быстро отошел, а Гаврила Михайлович взглядом подозвал к себе запевалу из ряда песенников и тому сказал что-то на ухо.