Наконец Анна Гавриловна собственноручно с девушками обобрала последние румяные яблоки на саду; наступил сентябрь.
О Марке Петровиче ни слуху ни духу не было. Хотя бы он ради того слова, каким похвалялся на пиру, отведочку малую какую оказал, хоть не сделал, да попробовал! Нет, даже и не пробовал. Пропал без вести, и черти его бурые пропали с ним, и дом, окна и двери заколочены стоят, даже тропки по двору заросли травой.
— Поминай как звали нашего Марка Петровича! — говорили соседи. — Дал маху молодец, видно, зеленая закуска не по вкусу пришлась. И слово сказал, да от дела бежал.
Гаврила Михайлович недоверчиво качал головою.
— Знаю я Марка, — говорил он, — он не побежит. Ему хоть и лозана отведать{99}, а уж он не заспит и не задумает этого дела. — И Гаврила Михайлович даже к церкви не пускал Анну Гавриловну и, как мы видели, нимало не послаблял мер принятой предосторожности. Но наконец четыре месяца прошло, и, как говорится, ни одна дворняжка не тявкнула на Марка Петровича, ни даже на тень его. Гаврила Михайлович внутренне начал немного колебаться; но наружу он не выдавал того. Сентябрь шел своим чередом, и дом Гаврилы Михайловича все так же хмурился и смотрел сентябрем. Начались по соседству охоты.
— Батюшка, Гаврила Михайлович! — наезжали из поля охотники и говорили: — Что делать изволите? Бог волюшку в погодушку дал. Душу на простор вывел.
— Хорошо вам, что на простор, — отвечал шутливо Гаврила Михайлович, — а я вот в тесноте сижу; своего красного зверя берегу.
— Да что он вам, батюшка, снится? — говорил один из любимых собеседников Гаврилы Михайловича. — Сболтнул молодец на пиру: в головке шумело; а вы бог весть какую напасть вывели. Сами вы сидите, не в обиду сказать вашей чести, как жучка на привязи, и голубушку Анну Гавриловну в тенета загнали.
— А язык-то тебе не привязали? — спросил Гаврила Михайлович. — Вот то-то и есть, что сболтнул, — говорил он. — Да Марк-то болтает не по нашему с тобой: не на ветер лает. У него и батюшка был таков: что спьяну сказал, то тверезый исполнил.
— Так ищите же вы Марка по пеклу! — отвечал собеседник поговоркой. — Вы его теперь, батюшка, и с борзыми не отыщете.
— Да Марка и не надо искать. Он сам найдется, коли на что пойдет…
Но Гаврила Михайлович более говорил, нежели сам верил своим словам. По крайней мере, в том отношении, чтобы решиться выехать на охоту, он считал это делом крайне опасным? Вовсе нет. Гаврила Михайлович знал хорошо, что он может выехать и может приказать, чтоб оно было так, как при нем было, и оно непременно будет. Но Гаврила Михайлович сидел и не выезжал по заветным преданьям своей «знатной» охоты. Выехать в поле до покрова у Гаврилы Михайловича последний доезжачий считал это делом позорным: ерышков ловить да матерого зверя губить! И Гаврила Михайлович таковых охотников величал не охотниками, а кошкодавами.
— Вам бы, господа, только кошек давить, — говорил он. — По листопаду взрыскались на охоту с семина дня! Зверь не выцвел, не вылинял; еще по нем ость не пошла, холод не уматерил его… И что то за зверь, хоть бы какой русак, коли он раз, другой не отряхнулся в молодом снежку? Лисица хвостом пороши не помела; а об волке и помолвка нейдет! — махал рукою Гаврила Михайлович. И можно судить, с каким нетерпением ожидал он покрова, и особенно теперь, когда Гаврила Михайлович засиделся на привязи, как говорил его собеседник, и когда время удивительно благоприятствовало его охотничьим поверьям. Лисица уже с неделю и больше того, как пушистым хвостом порошу помела, и заяц мог не однажды отряхнуться в молодом снежку. И здесь еще надобно заметить, что покров был вдвойне великим днем и большим праздником для Гаврилы Михайловича. Это был главный престольный праздник его церкви, и, уже отпраздновавши праздник, Гаврила Михайлович обыкновенно на другой день поднимался и недели на три, всем огулом, съезжал в отъезжее поле. Но на этот раз нетерпение Гаврилы Михайловича было до того велико, что он решил после обедни и обеда, на самый праздник, выехать этак немножко поразмять собак. Гости тоже с вечера начали понемножку съезжаться, преимущественно охотники. О том, какова будет погода для праздника, они не думали: но что охота должна была быть отличною, много толковали.
— Сударь мой, Гаврила Михайлович! — говорил собеседник, приехавший последним из гостей. — На дворе, батюшка, рай земной. Мжица мжит; перед носом пальца своего не видать, и ветер только не тявкает, а то как пес удалой, на все вой воет.
— Хорошо, — говорил Гаврила Михайлович, — Повидим, что завтра будет. — Но при этих ожиданьях и разговорах Гаврила Михайлович не мог забыть того, что завтра престольный праздник и не быть Анне Гавриловне у заутрени — этого нельзя. Гаврила Михайлович хотя поздно вечером, а послал сказать Анне Гавриловне, что она должна быть.