кровь прихлынула к груди моей, даже слезы пробились на глаза. Смущенный, взволнованный, забыв все приличия света, я выбежал из гостиной и бросился в свою комнату… Барон и доктор последовали за мной, стараясь узнать, что со мной сделалось. Когда я истолковал им причину моего волнения, добрый барон взял меня за руку и, дружески сжимая ее, сказал:
— Ну, это очень понятно. Это Heimwehe, тоска по родине.
А доктор, пощупав мой пульс, приказал мне тотчас лечь в постель.
С тех пор я видел Зенаиду всякий день. Вскоре Frau Generalin и вместе все фантастические видения совершенно изгладились из моей памяти: я узнал в ней женщину с светлой, прекраснейшей душою, с высоким умом, обогащенным познаниями, с сердцем чистым, невинным, чувствительным, легко воспламеняющимся ко всему благородному, великому и добродетельному, словом, узнал одно из тех редко встречаемых существ, которые одним приближением разливают мир и счастие вокруг себя.
Месяц пролетел незаметно; я совершенно оправился от болезни, но уже перестал думать об отъезде в Россию. Добрый барон полюбил меня и радовался, что я не скучаю более в его замке; доктор обещал снабдить меня всеми возможными свидетельствами о продолжительности моей болезни: я оставался. День уходил за днем; я не считал их более. В присутствии Зенаиды время как-то чудно сливалось для меня в одно полное, высокое наслаждение. Я не делил дня на часы, не мыслил, не жил; я только чувствовал, чувствовал бессознательно, безотчетно, будто все силы мои, жизненные и умственные, сплавились, исчезли в одном ощущении, и ощущение то было доступно одному наслаждению.
Весна распустилась во всей красе своей; все расцвело, зазеленело. О, сколько незабвенных часов провел я подле Зенаиды! Всегда и везде с нею, в гостиной у ее рабочего стола, в зале у фортепиано, в саду под навесом душистых дерев… Сколько раз, обегая окрестности замка, мы взбирались на горы, спускались в ущелья, и когда она останавливалась и забывалась, восхищаясь природой, я восхищался ею одной!.. В наших продолжительных разговорах Зенаида редко упоминала о своем муже и никогда не говорила о себе самой: я ничего не знал о ее детстве, родных, замужестве, о ее участи, но догадывался, что она не была счастлива. В ее взгляде на жизнь, во всех ее суждениях отзывалась постоянная глубокая скорбь, которая набрасывала темную тень на все окружающие предметы. В ее речах не было той горечи, которою так многие в припадке мизантропии обливают все и всех: она не бранила ни света, ни людей, смотрела со снисхождением на их слабости, иногда урывками была даже весела, любила посмеяться, но то были только случайные проблески природного веселого характера, подавленного и почти убитого тем, который создала ей вторично судьба и обстоятельства. В ее смехе порою слышалось что-то болезненное; и не раз, в то время как улыбались уста, глаза сохраняли свой обычный оттенок грусти…
Да! Я понял, что счастье не было уделом той, которая наиболее была достойна счастья; понял не из слов ее, не усмотрениями разума, а внутренним постижением, что светлая душа ее, истомленная борьбою с роком, пережженная в святом огне страданий, не могла довольствоваться тем грубым, пошлым состоянием, которое в свете условились называть счастьем. Нежная и глубоко впечатлительная, немного требовала она радости, чтобы проникнуться ею, но требовала радости чистой, высокой, как она сама. Вот чего ни свет, ни люди не могли доставить ей!
И первое чувство мое к Зенаиде, первое ясное и определенное ощущение, выразившееся в тревоге моих тогдашних ощущений, было — сострадание.
Мы редко оставались вдвоем: барон, доктор или старый духовник сопровождали нас в прогулках и присутствовали при наших беседах; впрочем, я и не искал случаев быть наедине с нею: что мог я ей высказать? Какую тайну сообщить?.. Я находился в той счастливой поре, когда рассудок не смеет еще требовать отчетов у сердца во всех его движениях, когда чувство родится, растет и созревает, прежде чем ум усмотрит его; и хоть я любил уже, любил пламенно, страстно, однако для меня не настала еще минута внутреннего сознания, я не говорил себе: „Я люблю эту женщину!“ Поэтому я вполне довольствовался ее присутствием, ее вниманием; в разговорах с ней слушал, изредка возражал, чаще проникался ее мнениями… К тому ж я в первый раз любил высоко, истинно, всеми силами обновленного бытия: следственно, страсть моя была чужда расчетов. Она не проходила по системам любовных теорий, не питала никаких надежд, не выжидала минуты объяснения; нет, она скрывалась от себя самой, страшилась изменить себе и, подобно древним волхвам, любила окружать кумир свой и свои служения торжественною таинственностью.