Да вот же она! Стоит, сойдя с тропочки, и высматривает кого-то сзади.
За спиной у Юли автомат, на поясе кобура с маленьким браунингом. Шинель, сапоги.
Приближается к ней, идя так же неспешно, так же вооруженная автоматом, с вещмешком за плечами девушка.
— Ты меня, что ли, высматриваешь?—спросила она.
— Тебя,— ответила Юля.— Тебя...— А сама еще раз, словно бы по инерции, заглянула за ее спину.
Ступали шаг в шаг, молчали. Сзади слышна далекая стрельба — то сильнее, то тише, разрывы мин, гранат.
— Гриневич прикрывает? — спросила Юля.
— Да. Его взвод.— И снова пауза, наполненная только скрипом снега под ногами.
- Олещука убили — знаешь? — сказала Нина.
— Знаю... И Приходько.
— Да, миной. Там и остался. Сзади все еще стрельба.
— Когда-то вернемся еще сюда...
— Вернемся ли? — усомнилась Нина.— Мы ж к нашим идем. Командир сказал: наверно, будем пробиваться.
Да ну? К нашим? Правда? — оживилась Юля. - Это что же —конец партизанской жизни?
Господи! Встану под горячий душ — и так и умру под ним!.. Нин, а ты что будешь тогда делать? - Как —что? Воевать. Не в разведке, так санитаркой пойду. В разведку-то там уже не возьмут...
В лесу становилось темнее; даже снег потемнел.
— Стой, Нин. Слышишь? Кажется, кончилось...
Обе остановились. Остановились и идущие сзади них, прислушались.
За спиной была тишина. Протрещала еще одна очередь, но какая-то приглушенная, спокойная, как бы для острастки.
Кто-то из шедших позади пояснил:
— Шабаш. Немцы ночью не воюют.
— Дядя Семен, а наши как там? — спросила Юля, будто дядя Семен, идущий рядом, обязан был знать.
— Догонят — узнаем,— вразумляюще ответил тот.
— Дядя Семен, а с ними ничего не...
— Типун тебе на язык! — сердито оборвал ее дядя Семен.— Гриневич если берется за дело... да и ребята у него как на подбор.
— Дядя Семен, давайте их подождем! — и рванулась даже назад.
— Ты — иди. Здесь тебе не экскурсия. Назарова, возьми над ней шефство: столько километров впереди, а ей бегать хочется. Привал будет, все узнаешь. Шагом марш!
Снова двинулась вперед черная цепочка людей, теряющаяся в уже потемневшем лесу.
Шли, шли, шли как заведенные, похожие в сумраке на тени, почти бесплотные...
Издалека спереди донесся голос:
— Стоя-а-ать!
Команда передавалась по цепи:
— Стоять! Стоять Стоять! Остановились. Это три минуты отдыха.
Кто оперся на винтовку, а кто, качнувшись раздругой, застыл без всякой опоры, закрыл глаза.
Кто прислонился к молоденькой ели, согнув ее, почти лежал.
Этот присел было на корточки, но сосед поостерег:
— Встань!
— А чего?
— Ноги затекут. Потом не выпрямишь.
— Полцарства бы сейчас отдал, только б полежать.
Ты его отвоюй сперва, полцарства-то, а потом лежи...
Девушки остановились у дерева. Прислонились спиной, не снимая поклажи.
— Устала? — спросила Нина.
— Нет. Я до войны в лес любила ходить. По грибы, по ягоды. Километров пятнадцать за день оттопаю —и ничего.
— Еды мы не взяли —ах беда, беда!
— А что — по дороге так никого и не встретим?
— Не дай бог. Каждый дымок стороной обойдем: всюду, наверно, немцы.
— А у меня дома шоколад остался. Целая плитка. Знаешь, кто мне его дал?
— Ну?
— Женя. Гриневич. Он с задания вернулся, подошел— на, говорит.
— Ты же у нас самая маленькая... Ах, какой парень! Была б я покрасивей, ни за что не упустила бы!
Юля молчала.
— Вот как ты была бы — да мои годы—никуда б не ушел!
— Он... он там ведь...— кивнула Юля в ту сторону, где недавно затихла стрельба, где теперь — неизвестность.
Обе прислушались.
— Знаешь,—шепотом сказала Юля, — он мне снится...
— Кто? Женя? Ну —влюбилась. Все! —заключила Нина уверенно.— Все! — то есть нет тебе уже спасения, Юля, ты — погибла. И часто? Снитсято часто?
— Часто.
- Да,—сказала Нина, подводя итог.—Ну и дела: война, а люди все равно люди...
Пошли! — побежала по цепочке команда.
Нехотя отрывались от дерева, продолжали движение.
Темнота. Скрип снега. Все почти уже исчезло в темноте — слышится только скрип снега — равномерный и равнодушный, как жвачка. Кажется, это ночь равнодушно жует людей, вступивших в ее царство.
И вот привал! Костры. Уже совсем ночь, лес глубок, можно не бояться.
Костры раскиданы по большому участку леса. Партизаны греются, сушат кто полушубок, кто обувь, кто портянки; едят...
За этим костром сидело четверо. Нина, Юля, дядя Федор Кузьмичев, хозяйственный мужик лет пятидесяти. В спешке отступления он не забыл ни вещмешка, ни котелка, ни даже саперной лопатки, но... оставил винтовку... Четвертый был — словоохотливый парень Петя.
Девушки жались друг к дружке, уставившись на огонь.
Командир взвода никак не мог решить, что ему делать с бойцом, потерявшим в отступлении винтовку. Вот он опять подошел к костру. Распекал:
— ...хоть бы ее разбило — тогда понятно! Вон — котелок даже не забыл. А винтовку оставил — надо же! Чего молчишь?
— Может, и разбило ее,— надеялся дядя Федор.
— А патроны? Ты ж, наверно, и патроны выкинул? А ну показывай сидор!
Дядя Федор нехотя развязал вещмешок. Командир взвода выкладывал: банку консервов, мешочек с пиленым сахаром, солидный брус сала, завернутый в тряпочку, аккуратно свернутые чистые портянки, теплую рубаху...
— Да тебя раскулачивать надо, Кузьмичев! — изумился командир.— Все есть, только патронов нет!
— Есть,— хмуро отозвался дядя Федор.— На дне они.
Командир запустил руку поглубже, пошарил там, достал одну-единственную обойму.
— Вот, по-твоему, патроны? — потряс обоймой.— По тебе трибунал плачет, Кузьмичев!
— Ежели по-снайперски стрелять, товарищ командир,— втесался Петя,— тогда и пяти патронов хватит.
— Из чего стрелять-то? — саркастически спросил командир.—Из чего? А? — Сказал бы, да девушки мешают...
Все четверо сидели, виновато замерев, будто судили всех, а не одного дядю Федора. Только
Петя не забывал доставать из-за спины ветки и подбрасывать в костер.
— Сколько воюю,— командир совсем не стар, скорее — молод, но как скажешь иначе? — Сколько воюю, а таких бойцов не видал.— Резко повернулся, ушел к другому костру.
Вокруг этого костра все сразу зашевелились. Дядя Федор стал укладывать в мешок снедь и прочее, Петя подкинул новую порцию веток, девушки придвинулись ближе к огню... Но тут снова появился командир.
— Дай сюда мешок! Реквизирую к чертовой матери все! — забрал консервы, отрезал своим ножом две трети сала, из мешочка отсыпал часть рафинада девушкам, остальное сунул в карман шинели.
— Там ребята пулемет перли и автоматы, между прочим, не забыли, а ты — так только о жратве и помнил!
— Зато ребятам есть теперь чем подхарчиться,— опять подал голос Петя,— благодаря Кузьмичеву...
Командир несколько мгновений изучал взглядом Петю.
— Он у меня боец, а не интендант! Это что? — достал очередной мешочек.
— Мука,—не поворачивая головы, безучастно ответил дядя Федор.
— Муку оставляю,— принял решение командир. Встал, ушел, унося в обеих руках еду к своему костру.
— А что с мукой-то делать? — спросил Петя.
— Блины,— тем же голосом ответил дядя Федор.
— Какие блины? На чем? На ладони? Ты еще шутить можешь, дядя Федор?
- На лопатке.
— Ты что, дядя Федор!
— Поживи с мое, да с мое победуй,— рассердился теперь уже дядя Федор,— дак в ладони щи сваришь! — Рассердясь, он ожил, стал энергичным. Закомандовал:—Возьми котелок, натопи снегу. А вы, девки, сучьев еще наломайте. Да посуше, чтоб без дыму горели!
вот на саперной лопатке, сунутой в жар, печется первая лепешка. Все четверо не спускали с нее глаз.