— Я жду тебя, сокол — шепнул знакомый голос. — Вернись ко мне!
— Я вернусь, — откликнулся я. — Вернусь, родная.
И вернулся в сознание. Сознание встретило мучительной болью. Так, что дух вышибало. Люди. Отчего мы люди так страстно любим мучить друг друга? Отчего мучения ближнего вызывает в нас такое сладостное наслаждение. Напел про себя:
'Видишь там, на горе, возвышается крест
Под ним десяток солдат. Повиси-ка на нем
А когда надоест, возвращайся назад
Гулять по воде, гулять по воде, гулять по воде со мной!'
Вправду, пока не прочувствуешь на своей шкуре ничего-то ты и не поймешь ни в жизни, ни в смерти. Понять про себя, кто есть ты: «человек?» «тварь?» «право имеющий?». Человек разумный или просто животное, которого легко подчиняют себе боль и страх. Боль. Боль дает просветление и тогда, как освобождение, наступает тьма.
Играют миражи. Девушка с золотыми волосами стоит у окна и смотрит в небо, и в глазах её отражаются звезды. Медленно она расплетая косу.
— Я прощаю тебе все, сокол! Прости и ты меня, Эрик! — по щеке сползает слезинка.
— Я прощаю тебя, родная…
И снова боль как искупление. Кожа горит, будто меня в костёр засунули. В ушах стоит дикий крик людей, он сродни отчаянному вою волков по голодной зиме. Город, объятый пожарами, люди в панике мечутся по улицам. Моя мать одинокой фигурой стоит на пригорке и равнодушно наблюдает за предсмертной агонией.
— Жестокая…
— Смерть — это милосердие, сын. Вот и гребень мой отращивает зубцы. Ты почти готов принять знания и сделать правильный выбор. Совсем скоро ты узнаешь, кто ты такой и в чём твое предназначение…
— Я и без твоих зубцов это знаю! — возражаю я.
— Мальчишка… Думаешь, ты сам по себе? Ты лишь ветка древа, если не ощутишь свои корни, то тебя сломают… Сломают и забудут.
— Нет!
Еще один круговорот. Вернуться, чтобы уйти. Через прорези глаз в истерзанном солнцем и жаждой в теле наблюдать за ящерицей, пугливо бегущей по песку — цап и ящерицу поймал за хвост делибаш, но она пожертвовала хвостом ради свободы. Время, раздробленное на осколки вечности.
Солнце по-восточному погасло в считанные минуты. Но ночь не принесла желанной прохлады. Только духоту. Из носа потекла кровь, я слизнул её сухой наждачкой языка.
Перед глазами плывет кровавое марево, в этом мареве мелькают караваны миражей. Отец в спальне матери в ярости крушит мечом всю так тщательно оберегаемую им долгие годы обстановку, проклиная её имя… Из картины за ним с грустью наблюдает роковая Белла.
Леон, плотно сжав губы, сидит напротив Морганы. Между ними идет молчаливая, напряженная борьба.
Кира, что-то яростно выговаривает Варду. Он бьет кулаком в стену и уходит, она оседает на пол и горько-горько плачет.
Арчибальд сидит на черном мустанге, а за ним идут войска…
Все образы мешаются, перетекают друг друга, тонут во тьме, отзываются болью. Единой неделимой болью в каждой клеточке тела.
Лишь под утро немножко стало легче дышать. В воздухе появилась едва уловимая легкость. Только оторвать от креста и воскреснуть соколом не вышло. Слишком много было до неба ступеней, слишком тяжка была ноша страданий. А я был всего лишь человеком.
Солнце без лишних церемоний вскочило из-за горизонта и наново стало раскалять воздух.
К крестам подошел делибаш с длинной палкой и ведром воды. На конце палки была намотана грязная тряпка, которую он, намочив, по очереди подносил к нашим губам. Все как один, плюнув на всякую брезгливость, жадно в тряпку впивались. Это лишь слегка облегчало, но не утоляло томящую тело жажду, продлевая нашу агонию.
Открыли врата, впуская народ. Люди шли на суд точно такими же подавленными, как и на казнь. Людей сковывал страх, плечи их сгибались под непосильной ношей.
На айван вышла Закира. Все такая же, в той же маске, только цвет платья сменила с пурпурного на синий, как и прежде, волосы пышными кудряшками вились к полу. Я больше не любовался ими, а видел в них жестокость гривы Медузы Горгоны. В этот раз делибаши установили ей нарядный трон. Может поэтому речь её была коротка.
— Итак, да начнется суд над предателями! — объявила она и села на трон
Со всех сторон госпожу стали обмахивать веерами.
Нам и вправду поочередно дали всем высказаться. Причем довольно унизительным способом, больно тыча заостренной палкой под ребра тому, кому следовало говорить своё слово. Поэтому сначала раздавался стон или визг. Высказывались в основном мольбы о пощаде. Но эта дамочка Закира была к ним глуха.