В вычернившейся до антрацитного блеска темноте (штора вновь закрыла дверь и отсекла наружный свет) Янов различил знакомые лица. Больше года полигон для него — родной дом, да и они здесь скорее хозяева, а в Москве, в своем КБ, гости. Вот Умнов, в сером рабочем пиджаке спортивного покроя, приземистый, на полголовы пониже шефа, «надежда и будущее», как именует его Борис Силыч. Другие одеты и того проще — без пиджаков, в ковбойках, безрукавках: в Кара-Суе форсить не перед кем да и некогда. Жара, воду из бачков не пьют — приторно-пресная, бессольная, днем нагревается, хоть яйца вари. И только главный, как всегда, исключение: под макинтошем — костюм, белая рубашка с галстуком.
Они, видно, из «банкобуса» — административного корпуса, должно быть, обсуждали последние приготовления. У Бутакова на сухощавом, вроде бы за ночь еще более опавшем лице под внешним спокойствием, отточенным и привычным, какое успел Янов отметить раньше при всплеске света, угадывалась озабоченность. Прямые складки-прорези резче легли от тонких поджатых губ к ровному, благородному носу; во всей фигуре — усталость, точно он, как и Янов, провел эту ночь без сна. Усталость и в жесте, каким Бутаков снял светлую соломенную шляпу…
Из-за центрального высокого пульта управления поднялся генерал Сергеев. Сутулясь, будто находился в низком помещении и мог задеть потолок, протиснулся между пультом и спинами застывших у экранов инженеров, кивнул вошедшим:
— Доброе утро!
— Да вот еще не знаем, Георгий Владимирович, — доброе ли… Хотя говорят: утро вечера мудренее.
— Намек, Борис Силыч? — Без фуражки, пусть и в кителе, маршал выглядел совсем по-домашнему.
— Нет, — живо улыбнулся Бутаков. — Попытка выдать желаемое за действительное. Предполагал — утру свойственно благоразумие.
— Предположения не всегда оправдываются. Приняв решение — не отступай, учил генерал Брусилов. Под его началом в империалистическую солдатом, служил…
— История, Дмитрий Николаевич! Теперь к другому надо прислушиваться…
От шкафов с торопливой резкостью, накладываясь и сливаясь, посыпались доклады:
— Вторая, есть цели!
— Третья, есть цели!
Защелкали, зажужжали укрепленные на кронштейнах фотоаппараты, фиксируя все, что произойдет на экранах. Кто-то, торопясь, по громкой связи спрашивал: «Кэзеа, кэзеа, готовы к записи?» Янов оглянулся на круглый оранжевый экран — развертка, скользя вниз, как раз мазанула по нарисованному конусу, и на полурадиусе от конуса высветилось плотное гнездо отметок, россыпь белых конопатин. И Янов, сразу успокаиваясь, одновременно испытал прилив знакомого томительного возбуждения перед неизвестностью, что ждет их всех, и порыв жалостливого участия к Бутакову, усталому и уж, конечно, больше него, Янова, страшащемуся этой неизвестности, хотя и он, Янов, брал на себя немалый груз ответственности. Дотрагиваясь до рукава макинтоша главного, он сказал как можно мягче:
— Пойдемте, Борис Силыч. Мужество — единственное, что нам остается.
— Ну что ж… Как говорится, каждому да воздастся за свое? — Лицо Бутакова слабо осветилось, он чуть развел руками, словно бы подчеркивая готовность ко всему, но неожиданно молодо, режуще блеснул глазами, что всегда нравилось в нем Янову, с подъемом добавил: — Мужественными нам быть легко, когда есть с кем делить и пышки и шишки! Мы смотрим вперед смело. Пойдемте…
Коридор узкий, длинный, под резиновыми ковриками глухо позвякивали железные листы, и обоим, Янову и Бутакову, далеко, как из колодца, в приоткрытую дверь виднелся мутноватый прямоугольник кара-суйского неба…
Самолеты шли широким и плотным строем: в бинокль маршал видел их пока еще серебристыми дождевыми каплями, упавшими на стекло, они словно бы и не двигались. Рука занемела, заныла: видно, оттекла кровь. Янов опустил бинокль. Слева от дощатой вышки для начальства (на ней от солнцепека натянут выгоревший брезент) размеренно, с мягким ровным гулом, как исполинские мельничные жернова, крутились антенны: одна — в вертикальной плоскости, другая — плашмя, наклоненная к горизонтальной бетонной площадке. На вышках, слева и справа, нацелились в небо короткие, точно обрубки, стволы кинотеодолитов, а впереди, за километр, на площадке «луга» ощетинился частокол остроносых ракет. Их было много, серебристо-матовых, и отсюда казалось, что они стоят сами по себе, точнее, висят в воздухе, оторвавшись от земли, и возле них нет людей, пусто, — от этого повеяло жутковатым. Янов ощутил противный холодок под кителем.