Нет, у него с фашистами свои счеты. Только бы не задержали его. Только бы не Напороться ни на кого раньше времени!..
Всю первую ночь Пауль почти бежал. Только раз он замедлил шаги. Вытащил из мешочка бутылку, чтобы выбросить ее: сроду не пил этот вонючий самогон. Попросил у Федора только из осторожности, чтобы тот на самом деле поверил, что он собирается отметить день рождения и хочет угостить товарищей. А то начал бы думать, зачем сразу две буханки хлеба, да как он весь месяц будет без хлебной карточки. Еще догадался бы, что тут что-то не так, испугался бы. С самогоном же все просто и понятно. А теперь к черту эту бутылку, только мешается, лишний груз. Он хотел уже запустить ее в темные кусты, но тут пришла ему другая мысль. Не-ет, бутылка еще пригодится! Пусть еще полежит в мешке, побулькает!
Сначала он считал дни по оставшемуся хлебу. На день отрезал четверть буханки — восьмушку на утро и восьмушку на вечер. Потом хлеб кончился, значит, прошло уже восемь дней. Вскоре он сбился со счета. Однако это уже не имело значения. Главное, он ушел, и его до сих пор никто не остановил, и долгожданный момент уже близок…
Разбудил его проходящий поезд. Собственно, не столько поезд — к грохоту вагонов он уже привык, — сколько песня и звуки гармошки. Пауль очень любил эту песню. Сам не раз пел ее, правда по-немецки, в свои комсомольские годы.
Пауль осторожно выглянул из кустов. Да, ехали новобранцы. Один за другим медленно — станция близко, об этом Пауль догадался еще ночью, поэтому и остановился здесь — катились мимо вагоны-телятники. Двери вагонов были раздвинуты, и в проемах, опираясь на поперечную перекладину-брус, стояли новобранцы. Вот подошел и вагон с песней. Гармонист сидел, свесив ноги, на полу в середине проема. Рядом с ним сидели еще двое. За ними стояло несколько человек. С левого края пожилой мужчина обнимал узкие плечи совсем молоденького парня. «Может быть, сын?» — мелькнула у Пауля мысль. Паренек пел, облокотившись на брус и оперевшись подбородком на руки, так что, когда он открывал и закрывал рот, голова его поднималась и опускалась. «Ведь не удобно так петь», — подумал Пауль. Но паренек, видимо, находил что-то в этом неудобстве. Лицо его было задумчиво и мальчишески наивно, и весь он был, казалось, в другом мире, далеко отсюда…
«…если смерти, то мгнове-ен-ной, если раны — небольшой».
Мужчина пел, сдвинув брови, решительно и серьезно. Гармонист только чуть заметно кивал под музыку и правой ногой в подвязанной бечевкой калоше, надетой на толстый шерстяной носок, отбивал в воздухе такт.
Вагон с гармонистом простучал мимо, затем и весь состав с кондуктором на заднем тамбуре оставил позади себя блестящую двойную дугу поворота.
Пауль поднялся: пора.
Он свернул мешочек, в котором было еще немного картошки, и запрятал в кусты. Еще раз проверил, нет ли чего лишнего в карманах. Нет, только фотокарточки жены и дочки, вышитый Ганной носовой платок, бритва за голенищем сапога да бутылка самогона во внутреннем кармане пиджака. Все в порядке. Можно трогаться в путь.
Он выглянул из кустов, осмотрелся. Никого. Спустился к насыпи и, уже не оглядываясь, быстро пошел к станции…
Как и надеялся Пауль, эшелон на станции остановился и новобранцы уже заканчивали обед. Они бегали по перрону, разнося в ведрах чай, толпились у крана, чтобы ополоснуть алюминиевые миски, входили и выходили из здания вокзала. На перроне было много женщин и детей. Почти все они были с корзинками. Новобранцы стояли кучками вокруг них, ели красные помидоры, хрумтели огурцами.
Пауль прошел вдоль состава, незаметно приглядываясь ко всему. Потом, окончательно приняв решение, направился к выходу с перрона. Навстречу ему торопливо семенила старушка, придерживая концы фартука.
— Подожди-ка, сынок! — сказала она и раскрыла фартук, в котором были помидоры и огурцы. — Вот, угощайся.