— А что, детей нет?
— Нет, нету детей. С Ваней не успели, а потом… — проводница махнула рукой.
— Ну, зря вы так. С ребенком все бы лучше.
— Да оно конечно. Только сначала не могла я ни с кем, опять все то же: будто Ване неверная я буду. Да и на других баб посмотришь, что одни остались, некоторые с горя совсем на себя рукой махнули. Понятно, конечно, горе-то, оно в человеке все выжечь может. А я не могла. Все как под тем взглядом, когда расставались, жила. Не могла я перед ним пьяной вдруг оказаться или с кем-нибудь там…
— Да, помучились вы, однако. А ведь можно было и по-другому рассуждать: ведь любил он вас, значит, хотел, чтобы вам хорошо всегда было, значит, ему больно бы было, если б узнал, что вам так трудно живется. И раз вам с ребенком-то легче бы было, то разве он что сказал бы вам, пусть это и не его ребенок? Ведь если бы вы сейчас вдруг его сына встретили, вы же обрадовались бы, наверное: его сын! Так и он…
— Это лет двадцать назад ехал со мной один. Тоже вот так разговорились, рассказала я ему свою жизнь, и он меня примерно такими же словами убеждал тогда, что нельзя над собой так измываться, что неправильно это и только злой человек может хотеть, чтобы близкие и после его смерти страдали… Всего три дня ехал со мной, а всю меня перевернул, перенастроил. Хороший был человек, добрый, сильный, понимающий. Первый, с которым была я за все вдовьи-то годы. Все просила его, чтобы он несколько дней задержался, ребенка хотела от него. А он говорит: семья у меня, не могу я, чтобы у меня еще где-то ребенок был. Мучиться, мол, буду, что где-то есть, а я не могу его ни видеть, ни помочь ему. А если буду знать где, разрываться всю жизнь буду. Ты уж, говорит, прости меня. И не думай, что я тут все это говорил, чтоб только свое мужское удовольствие получить. Помочь хотел тебе опять к жизни вернуться. А ребенка ты еще родишь, мало ли мужиков… Только не родила я. Мужиков-то много, а вот чтоб душу так затронуть да согреть, не встретилось больше в то время. А по-другому не хотелось. Ну, а потом уж и годы подошли такие, что стыдно было рожать собираться. Так вот и осталась одна… Эх, Ванечка, Ванечка! Хоть сына-то бы мы родили, все легче бы было. И где ты сейчас, где могилка твоя на чужой земле?.. Вот, — кивнула она на заворочавшегося на полке солдата, — столько же, наверное, лет ему было, когда уходил. Только покрепче был, пошире в плечах-то. Мужик… Эй, солдат, — затормошила она вдруг спящего. — Солдат! Хватит спать! Жизнь всю проспишь! Вставай-ка, вставай, родненький! Ишь, вся щека красная какая. Вставай, подъезжаем уже!
Солдат с трудом открыл глаза, непонимающе посмотрел на проводницу, на Пауля, потом сел, сладко зевнул и, потянувшись, сказал:
— Эт что ж я, все сплю? Сколько время-то уже? Ого! Вот эт даванул! Мамаша, а чаю не принесешь, а? Что-то все высохло внутри.
— Вот видите, — сказала проводница Паулю. — Мамаша я уже стала Ванечке-то моему. А скоро бабушкой буду. Эхма, — вздохнула она. — Принесу, солдатик, принесу тебе чаю. Сейчас принесу… Вам тоже еще? — спросила она Пауля и, взяв стаканы в тяжелых подстаканниках, вышла из купе.
Пока Пауль добирался с вокзала до автостанции, последний междугородний автобус уже ушел. Но Пауль не очень и огорчился. Это даже хорошо, что он не успел. Лучше будет приехать днем, чтобы ничто им не мешало: ни усталость после бессонной ночи, ни лишняя суета из-за неурочного времени, ничто. Конечно, теперь каждая минута будет тянуться вечностью: так близко, совсем рядом, а еще столько ждать. Но до утра-то он как-нибудь дотерпит. Столько лет прошло, а уж одну-то ночь…