Вс. С у р г а н о в
Повести
ВЕСЬ БЕЛЫЙ СВЕТ
Юрию Ракше посвящаю
Тихие дымные стволы из труб, расширившись кверху, вытянулись над деревней нестройным рядом. Подперли вечернее, зеленоватое, как тонкий лед, небо и стояли так, не шелохнувшись, на фоне синеющих сопок, далеко видные от реки. Однопосадная длинная улица, тянувшаяся вдоль тракта, словно вымерзла — опустела, притихла, приготовилась к ночи.
Сергуня Литяев, выйдя последним из чайной после стакана беленькой, даже не поежился, старые кости его и жесткая темная кожа были привычны к морозу. Он стоял в своем новеньком распахнутом ватнике, глядел вокруг добрыми голубыми глазками и размышлял, куда бы лучше пойти, направо или налево: домой или же в «экспедицию».
В темнеющем небе с неяркими ранними звездами сразу узнал среди других свой дым, самый последний, на краю села. И как увидел он этот белый и плотный дым, разведенный Лучихой, так сразу решил, что лучше домой не идти, лучше идти в другую сторону, в барак «экспедиции», где обычно ночуют шоферы. Решил, что там у него неотложное дело, и двинулся. Но, пройдя шагов пять, в удивленье остановился. Гладкая дорога, за день до блеска укатанная колесами и полозьями, была почему-то зыбкой и неустойчивой. Она качнулась, дернулась у него из-под ног, как половик, и Сергуня чуть не упал. Но все-таки устоял, взмахнув руками, как подбитая птица. Весело усмехнулся:
— Ах, язви те… Все балуешь?.. Ну, балуй… балуй.
На минуту он укрепился на широко расставленных ногах, нахлобучил поглубже шапку-треух, рыжую и кудлатую, по которой его всегда узнавали издали, и пошел дальше.
Второй такой шапки в округе не было. Одно ухо всегда опущено, другое всегда торчит кверху с веселым задором, как у доброй корноухой собаки. Но все это не оттого, что Сергуня вахлак какой-нибудь или чудик. Совсем даже нет. Он, можно сказать, «живая страничка истории, с колчаковцами дрался» — так про него напечатали в местной газете; персональный пенсионер областного значения. Его теперь и на праздники, на ноябрьские и на майские, всегда в клубе в президиум садят, чтоб люди могли лишний раз поглядеть на красного партизана. А ему всегда было страшно и даже совестно слышать свое полное имя, фамилию, отчество, в тишине многолюдного зала произносимое молодым председателем Сухаревым громко и очень отчетливо: «Сергей Иванович Литяев! Прошу вас пройти на сцену». Он не привык к величанию. «Сергуня» ему как раз было впору, по его малому росту и по свойствам характера. Впору, как обношенные, ладные сапоги, менять которые было ни к чему. Это имя — ласковое и любовное — приклеилось к нему с давних лет юности, когда он русоволосым юрким парнишкой летал по тайге, доставлял пакеты из отряда в отряд, ходил в разведку. И приклеилось навсегда, до самой старости. Да и жена его так всю жизнь называла.
Казалось, в своей деревне Сергуня жил вечно. К нему привыкли и стар и мал. Каждый день его видели то там, то сям, и потому в праздники в зале клуба посмеивались, конечно, глядя, как он, сняв шапку, торопливо вылезал из рядов. Но молодой Сухарев всегда строго стучал авторучкой по графину и терпеливо ждал, пока старик не выйдет на сцену, украшенную кумачом, и не займет свое почетное место. Видать, председатель хотел, чтоб живой его образ постоянно напоминал колхозникам о героических делах их деревенского прошлого. Да к тому же Литяев последний такой остался в округе — партизаны все уже померли.
А насчет его шапки с одним опущенным ухом, так это все потому, что у Сергуни правого уха попросту не было. Была дырочка вместо уха, а уха не было. Зато другое, как и положено, торчало на своем месте. Вот оно, глядите, кому охота, не прячем… Конечно, втайне старик очень стеснялся такого существенного своего недостатка и на людях, а в особенности при женщинах, старался быть в шапке.
Когда умерла его жена Поля и он схоронил ее неподалеку, на местном кладбище, на склоне ущелья, то уж думал, что так и останется жить один в старой пустой избе, как пень при дороге. Кому нужен лядащий такой, безухий старик, с телом, исполосованным коричневыми рубцами? Разве что детям. Но детей у Сергуни не было, и он приготовился к одинокой, суровой жизни, рассчитанной лишь на свои силы.