— Белка, Белка!
Она не двинулась, только настороженно скосила желтые большие глаза. И почему это глаза у собак все больше желтые? А у оленя, к примеру, карие, у волка — зеленые, как трава?.. Чудно природа устроила… Красиво… Он протянул к собаке руку, но она тотчас отскочила, готовая убежать. Сергуня вздохнул.
— Да сиди ты, дура, сиди. Не трону.
И собака с недоверием села.
Они сидели, как прежде, но уже следя друг за другом, и собака все чаще поглядывала на человека с интересом и осторожностью. Наконец старик поднялся и ушел в столовую, хлопнув тугой дверью. Однако скоро вернулся, держа в руках бутерброды с жесткой краковской колбасой, сел на ступеньки и кинул собаке ломоть хлеба. Та сперва отскочила, но, поведя носом, потянулась к куску и мгновенно проглотила его, не спуская глаз с человека. Он кидал ей еще и еще и, глядя, как она жадно глотает, как с ожиданием смотрит ему в глаза, приговаривал повеселевшим голосом:
— Эх ты, неприкаянная какая… Не тут бы тебе на брюхе елозить. Тебя бы к делу определить… Из тебя бы зверовой пес вышел. Да больно ты пуганая. Как тебя звать-то? На-ка тебе колбаски! — кинул опять и вспомнил вдруг, что в кармане лежит веревка.
А минут через двадцать в столовой все толпились у окон, наблюдая, как старикашка на площади ловит собаку. То подойдет осторожно бочком, то побежит за ней по сугробам. Старается подманить, приласкать, а та схватит кусок и в сторону, схватит и в сторону.
— Не-е, не поймать! — смеялись одни. — Не поймать!
— Поймает, — отзывались другие. — Куда она денется.
Подошла толстая судомойка с подносом грязной посуды, заглядывая через плечи, крикнула в зал кассирше:
— Это Сергуня ильинский!.. И на что она ему сдалась? — Судомойка вздохнула, унося поднос: — Старый он. Чего с него взять? Седьмой десяток, поди, разменял…
Но тут в столовой все пришло в движение. Задвигались, загремели стулья. Все стали подхватывать вещи. За белым окном появился красный рейсовый автобус.
В раскрытые задние дверцы автобуса рвались толпой. Внутрь первым делом протиснулись те, у кого локти покрепче. Да и задние напирали, не очень стеснялись. Стоял гам, толкотня. Веселый малый потешался визгливым голосом: «С ребенком я! С ребенком пустите!..» Над головами качались поднятые сумки, мешки.
И в эту сутолоку с собакой на руках протискивался старик в рыжей шапке. Собака царапалась, выбивалась, но он крепко держал под мышкой ее голову и старался пролезть вперед.
Его отпихивали, ругали: «Ты что, дед? Совсем ошалел?!» Но он, отпрянув и подхватив поудобнее собаку, снова пытался залезть в толпу. И снова его отталкивали, пока наконец автобус не тронулся и последние пассажиры, уже вися на подножке, не втиснулись внутрь.
Автобус тяжело покатил с площади по улице, засыпая след от колес ошметками снега, а Сергуня остался.
Он стоял с собакой на руках, сердито и тяжело дыша, соображая, что ж делать дальше.
— Ладно, пешком пойдем. Чего тут, — в сердцах сплюнул и, не выпуская веревки, опустил собаку на снег. — Не велика барыня.
И повел, потащил ее за собой, испуганную, упирающуюся, на той самой веревке, на которой утром привел сюда корову.
А к вечеру в Ильинке в магазине женщины сокрушались:
— Видали? Сергуня-то наш? Сменил шило на мыло!..
— Пропадет он без Польки, ай, пропадет. Баба без мужика — стерпится, сладится. А то и лучше еще заживет. А мужик пропадет, как дите. Женить его надо, вот что.
Но Сергуня не пропадал. Жил себе неприметно, тихо. А в его красивой, звонкой лайке скоро было уже не узнать прежней заброшенной собачонки. Говаривали, что он кормит ее тем же, что сам ест, и водит в тайгу — учит, натаскивает на зверя, на птицу. Во всяком случае, в деревне старика стали видеть все реже. Зайдет в продмаг, купит хлеба, консервов, чекушку беленькой, завяжет все это в рюкзак, навесит на избу замок и с ружьем на плече двинет с собакой за реку, в сопки, дней на пять. Помаленьку стал белок носить в заготпункт, а однажды принес даже соболя.