У клуба зашумел народ. Из раскрытых дверей повалили распаренные ребятишки, женщины в накинутых платках… Кто-то кричал:
— Машину сюда давайте для интернатских! Валентина Ивановна, собирайте своих!
Мамай увидел, как из тёмного проулка к освещенному клубу ползёт та самая полуторка, на которой они все приехали из Тайжинки. Сергея Никаноровича уже не было видно — он пошёл на конный двор за лошадью. Раздумывать было некогда. Мамай решительно подбежал к группе мальчишек, быстро сказал им что-то и, не оглядываясь, боясь только, чтобы его не заметила Ольга Васильевна, выходившая с девочками из клуба, торопливо свернул тоже к конному двору.
Самое главное было теперь — не опоздать к парому.
На перекрёстке, где строили новое шоссе, им встретилась подвода с грузчиками. Они-то и рассказали, что к сарапульскому мосту нет проезда: река, вздувшаяся от талого снега, сломала слабый лёд и шла вровень с берегами, а у моста вырвалась и затопила низину. Но паром, шестью километрами выше моста, ещё перевозит, если успеете.
Сергей Никанорович больше не ругал Мамая за то, что тот увязался с ним вместо возницы. Попавшуюся у конного двора Веру Аркадьевну (она шла в больницу) просили передать Ольге Васильевне, что Женя поехал с Сергеем Никаноровичем…
Мамай, неловко натягивая поводья, гнал Пегого. Тот часто месил копытами мокрую глину — для быстроты ехали просёлком. Было тепло, сыро и не так уж темно — хорошо, что взошла луна.
Наконец далеко впереди засветилось точкой окно в доме паромщика. У тёмной, с лезущими друг на друга льдинами Камы стояли чьи-то лошади, пустой грузовик. На том берегу шумели, ругались, потом чётко вспыхнул фонарь и погас, кто-то прокричал: «Багры, багры захватите!..»
Сергей Никанорович слез с телеги.
— Вот что, Женя: дальше я тебя не возьму, хочешь не хочешь. Будешь ждать меня здесь.
Спустились к воде. У каната стояла жена паромщика в шинели и, приложив руку к глазам, старалась рассмотреть что-то на том берегу, хотя, кроме шевелящихся льдин, ничего не было видно.
— Скажите, голубушка, на ту сторону ещё раз повезут?
— Должно, повезут, — ответила она.
С того берега снова закричали. Глухо стучали где-то доски, плескала вода. Ждали долго, и тогда наконец с шуршанием выполз и стал приближаться к берегу низко осевший паром. Раскачиваясь, он упёрся в берег, и сразу около лошадей, у машины выросли и заговорили люди:
— Что ж нам, назад ворочаться?
— А может, свезёшь? Осилим!
— Вот тебе и праздник! Домой не попасть…
Паромщик, могучий человек в брезенте и резиновых сапогах, молча спрыгнул на землю, завозился с чалками. Его обступили, он скупо бросил:
— Нету возможности.
— Куда ж нам теперь деваться? Свези!
— Льдом мостки заело. Лошадям и машине нельзя — потопнут.
Сергей Никанорович переждал, спросил спокойно:
— А людей можете перевезти?
— Много ль вас?
— Я — один, ещё кто, не знаю.
Пока, ругаясь и споря, договаривались, кто останется, а кто поедет, прошло минут двадцать. На ту сторону надо было всем, но налегке могли тронуться восемь человек.
— А как же вы дальше, до города? — тревожно спросил Сергея Никаноровича Мамай.
— Ничего. Пешком дойду в крайнем случае, теперь уже недалеко. Ты, Женя, не бойся, устрою тебя переночевать у паромщика.
— Зачем вы так? Что я, за себя боюсь? — угрюмо ответил Мамай.
От Камы дохнуло влагой, льдины зашуршали громче. Паром плескал о берег холодную воду.
— Теперь иди домой, Варюша, отдохни.
Варя, уронив на колени руки, так крепко задумалась, прислушиваясь к частому, сухому дыханию спящего Вадима, что не сразу узнала Веру Аркадьевну. Та была в белом халате, волосы плотно повязала марлевой косынкой.
Варя осторожно отодвинула табуретку, встала.
— Вера Аркадьевна, а можно, я никуда не пойду? Тоже здесь останусь?
— Ты же устала, отдохни. Утром вернёшься.
— Нет, лучше я здесь, с вами. Вдруг он спросит? Мне врач позволила…
Вера Аркадьевна неслышно подошла к кровати, поправила на Вадимке одеяло, прикрыла бумагой стакан с питьём.
— Не просыпался он?
— Нет. А дядя ещё в клубе?
— Все разошлись уже…
— И бабушка?
— Повезла ребят в Тайжинку.
Вера Аркадьевна развернула принесённый свёрток, достала какие-то бумаги, карандаш и села у лампы спокойно, как дома.
Вадим пошевелился. Варя хотела подойти к нему, но Вера Аркадьевна опередила её: ловко приподняла его, взбила подушку. Лицо у Вадимки было воспалённое, спёкшиеся губы резко очерчены. Вдруг он поднял тоненькую бледную руку и сказал громко, не открывая глаз:
— Дедушку… Дедушку позовите!
Варя испуганно посмотрела на Веру Аркадьевну.
— Дедушка, милый, придёт скоро.
— Нет, сейчас. Или пусть Варя Бурнаева…
Варя была рядом. Вадим схватил её протянутую руку и крепко сжал. Потом, бледнея, стал медленно валиться на подушку.
— Вера Аркадьевна… Вадимка… — прошептала Варя.
— Ничего, ничего…
— Сестру позвать?
— Не надо. А впрочем, позови.
Варя разжала слабые пальцы мальчика, выбежала в коридор. В конце его, у освещенного столика, сидела девушка. Увидев Варю, она быстро пошла навстречу.
— Не пугайся, не пугайся, — сказала, когда Варя прыгающими губами объяснила, что Вадиму плохо. — Сейчас поможем…
Проснулась Варя на кровати у двери оттого, что уже рассвело, и ещё от страха.
Дверь в коридор была почему-то открыта. Вера Аркадьевна также сидела за столом и мерно двигала карандашом по бумаге. По коридору быстро прошёл кто-то в развевающемся, как крылья, халате. Вадим лежал неподвижно, простыня, загораживавшая лицо, не шевелилась. Варя хотела сесть, но от страха заплакала вдруг в подушку.
— В чём дело? — поднимая голову, спросила Вера Аркадьевна.
— Боюсь…
— Глупенькая, чего?
— Вадимку жалко… И страшно.
— Ай-ай, это ещё что? Слышишь, как дышит?
— Нет.
— Вот и хорошо! Значит, легче ему. Кризис прошёл благополучно.
— Кри…зис? Благо…получно?
Вера Аркадьевна встала, нагнулась над Вадимом, откинула простыню и вытерла платком его розовый вспотевший лоб.
Варя уткнулась в подушку и заплакала ещё сильнее.
А Мамай в доме паромщика в это время тоже не спал.
За стеной во дворе всхрапывали и били копытами лошади. Паромщик густо выводил носом, раскинувшись на сваленных овчинах. Кто-то спал на полу, ещё кто-то — на печи. Было очень тепло, за отошедшей от потолка бумагой шуршали тараканы. Маленькое окошко помутнело, по стеклу бежали капли.
Мамай спустил с лавки ноги, встал, подошёл к окну.
— Ты чего, парень? — спросила из-за занавески хозяйка. — Спи, я услышу, как зашумит.
— Пора бы…
Хозяйка, сладко зевая, вышла, загремела вёдрами. Мамай сел к столу. Большие разрисованные ходики отщёлкивали маятником.
«О-ом!» — дрогнуло вдруг от ветра стекло.
— Кричат, — сказал Мамай.
— Но? — Хозяйка прислушалась. — И то.
Она скинула засов, вышла в сени. Мамай обулся, набросил пальто, выбежал за ней.
За ночь не подморозило. Реки не было видно за туманом совсем, она угадывалась по всплескам, толчкам и шуршанию льда. Паром чернел у седого берега.
— Э-э-эй! На той стороне-е!.. — теперь отчётливо звали из тумана.
Паромщица, спускаясь к кольям, крикнула Мамаю:
— Ступай хозяина буди, скажи — время.
Он побежал в избу.
Потом они вдвоём с паромщиком, отпихивая баграми налипшие льдины, навалились на канат, и паром, скрипя, стал отрываться от берега. Прыгнули на него с ходу, Мамай зачерпнул полные ботинки. Пока дошли до середины реки, перекликались несколько раз. Наконец Мамай закричал:
— Сергей Никанорович, где вы?