Так бабка Лизавета неприметно советскую власть в деревеньке Красное расшатывала. Верить в старое оно надежнее и вернее оказалось, чем брехню эту расчудесную по радио каждый день слушать про заботу о сельских тружениках. Как жил себе простой люд, нищенствовал, так и остался жить, век свой в дальних глухих деревнях доживать.
На шестом десятке невмочь стало Лизавете в поле трудиться. Ноги распухли, руки скрутило. Пенсию работой на почте в поселке Валентиновка по-честному дозаработала. Двадцать шесть рубликов, как с куста. На хлеб-молоко хватало. Другого, кроме хворей и болезней, советская власть сельской труженице так и не дала ничего. Домик Лизе от прадеда достался, при барской усадьбе старый Липат конюхом в царские времена служил. Бабка Лиза про житье свое горемычное никому никогда не жаловалась. Жила себе и век свой терпеливо и смиренно доживала. Как Бог даст. Такие вот дела.
За внучка своего, Иннокентия бабка Лизавета все эти тяжкие годы шибко переживала, виноватой себя считала. Дочку свою непутёвую, Нинку, мать кешину, сызмальства упустила в земельной заботе и бабском своем одиночестве. Капитон Иваныч, муж Лизы, в 1941 году на войну морячком отправился да на море студеном, Северном упокоение нашел. В 1943 военком из Мурманска Лизе на фронтовом треугольничке чернилами отписался, так, мол, и так: «краснофлотец Капитон Рябинин пропал без вести».
Детсад совхозный да лагеря с пионерами, выходит, хорошим правилам деток не выучили. Нинка беспутная, мальца своего, Кешку года в четыре на руки мужа бросила да на стройку с лихими комсомольцами за озеро Байкал укатила, где и сгинула. Отец Кеши стойкий и порядочный мужичок оказался. Сына воспитал, начальником в городе Горьком стал. Всё, кажись бы, хорошо устроилось. Но вырос Иннокентий без любви, ласки и заботы женской. Отец его так ни на ком и не женился, озлобился, видать, на весь предательский бабий род. А тут еще девица эта Лола, тунеядка да лежебока, на шею трудяге Иннокентию навязалась. Беда да и только, грядущая, загребущая.
– Вот хомут-то, не приведи, Господь, – тяжко вздыхала бабка Лиза.
Денька через два тихонько порадовалась бабка, что Кешка на сеновал перебрался, один стал спать, порознь с девицей своей. Значится, не заладились дела промеж молодых. Да вот, странность-то какая, – и Петр Капитоныч со дня приезда тож в одиночестве на диване дрыхнул. Храпел жутко, что те боров в падучей, хоть на скотный двор выгоняй. Евонная молодая супруга Кристина отдельно, на кроватке в горнице разложилась. Подумала было бабка, – из-за храпа петрушиного отделилась молодуха, ан нет же. Позже стало известно, не расписаны они были. За благословением, стало быть, к матери Петр Капитоныч молодую невесту привез.
Сельчане долго трудными вопросами мучились, но лишнего слова с приезжих, да и с самой бабки вытянуть не смогли, поуспокоились слегка. Выходило, отдыхать городские нагрянули. На солнышке у реки погреться да в лес по грибы-ягоды сходить.
Но как заявился в Красное племянник Лизы, красавец Игорек, морской офицер, в кителе с блескучими пуговицами, нарядный и неотразимый, будто ворон в позолоте, – так с ближних деревень сельский люд сболомутился, ко двору старой Лизаветы потянулся, да про между прочим, без стыда и совести, разнаряженные особы женского роду, таскаться на смотрины начали.
Перезрелая девка Клава, сорока лет от роду, с дальнего села Городище, нарумянилась, напомадилась, да и вовсе переехала, по такому случаю, в Красное. На денек – другой – третий на постой напросилась к Авдотье, соседке Лизы.
Бравый Игорек только в день приезда блеснул золотыми погонами и кокардой на фуражке, после приоделся в широченные шаровары – полотняный морской «клёш» от Капитона, бабкиного покойного мужа, да в дедовой рубахе с узлом на пупе на двор помогать Кеше отправился, забор латать, чтоб меньше дыр стало для ротозеев.
– Хозяйство наладить да сарай-дровяник задумали всем миром для бабки напослед состроить, – догадался дед Никифор. Загрустил и убрел обратно к себе на печь, кости греть.
Глядеть-то боле не на кого было. Кристина носу из бабкиной избы почти не казала, хлопотала по хозяйству, к вечеру стираное-перестиранное белье бабкино во двор вывешивала, полы в избе через день намывала да помои на задворки выплескивала. Не гнушалась городская красавица никакой самой грязной деревенской работы.
Первым не стерпел, в разведку на лизин двор пошел сельский ухарь тракторист Васька. Дальше крыльца, однако ж, его не пустили. Строгий Петр Капитоныч, хмурясь очками в костяной оправе, занял незваному гостю червонец до получки, за знакомство, значит. К столу даж на чай не позвал. Васька всерьез разобиделся, а как пустые бутылки из-под дорогущей водки в угольной корзинке на крыльце заприметил, так злиться начал, грубить, дерзить да хамить. Гуляли, значит, городские не по-детски, каждый вечер застолья устраивали. И никого-то из сельчан-соседей не позвали.
Петр Капитоныч хотел было уже взашей гостя вытолкать со двора. Угрюмый морячок Игорек ему на подмогу ко крыльцу подчалиль. Только было, недовольный, Васька с крыльца-то сошел да восвояси решил убраться, тут как тут, красавица Кристина на задний двор шмыгнула, помои в крапиву выплеснула да от бабкиного дощатого сортира с радостным криком обратно прибежала. В детском таком восторге трясла Кристина, будто полотенцем бумажным, «катеринкой» царской. Это ж сотня рублей такая, до революции в ходу и в большом почете была. Дойная корова в царёво время три рубля стоила. А тут тебе на – целая сотня царская в бабкином сортире завалялась!..
Увидала Кристина на дворе чужака в драном ватнике, смутилась от восторгов своих ребячих, сотню в подол сунула. Но дошлому Ваське и объяснять ничего не надо. Ах, туды ж твою в качель (!), вот оно что: у нищей бабки Лизы деньжищи объявились с царёвых времен. Клад-схорон тихушница бабка нашла да родню созвала, чтоб еще чего ценного, на дворе, в земле зарытое, найти да промеж своих поделить.
К вечеру тихо сошла с ума, взбеленилась вся деревня. Всё население Красного, от мала до велика, с этих самых пор, с утра до ночи хороводило под забором у бабки Лизы, во все щели заглядывало.
Пастух Кузьма с механизатором Василием на воскресный день заявились на бабкин двор решительно и сманили Петрушу Капитоныча на рыбалку, черного сома, за три пуда весом, обещали показать на омуте. Но заместо рыбалки напились в камышах втроем по-честному. Плотвы, правда, на жаркое успели натаскать сеткой в ближней заводи. Извазюкались в тине и глине, да на том и успокоились. За стаканчиком-другим деревенские прохиндеи прознали: цельный мешок бумажных старых рублей у бабки в чулане нашелся. Выдав секрет, важный простак Петруша язык-то прикусил, примолк, отшутился, что стенки сортира этими самыми ветхими рублями клеить будет, «керенками» и прочим денежным царским хламом.
Василий и Кузьма не такие простаки были, чтоб поверить в петрушины отговорки. Всё намотали на ус да на ум отметили. Вернее, на остатки пропитого ума. И доложили по телефону с медпункта, кому надо.
По утру заявился в Красное смурной участковый, старшой лейтенант Барыкин, прибыл прознать местную обстановку и какие-никакие ценности, найденные и сокрытые от государства, изъять и отписать под протокол.
В тот самый день, как назло, курам на смех, пахарь Кеша нарыл в огороде чугунок, запечатанный смоляным варом. В тот же миг на лизином дворе «летёху» Барыкина сельчане с ног снесли вместе с калиткой. Всем кагалом деревенские ротозеи кинулись клад узреть.
Ржавый чугунок полон-полнёхонек оказался, зелеными пятаками и прочей царской мелочью. Медяки да пятнарики серебряные россыпью весь бабкин дощатый стол на дворе застелили. На клад «старлей» Барыкин строгую лапу наложил, – составлять протокол взялся. Медь да малое серебро, понятное дело, не золото с брильянтами, но то ж немалых денег нынче стоит, рублей на тыщщу-другую потянет. То и на то выходило, что клад-таки нашелся. По советским законам рублей сто-двести достанется копателю Кеше, что клад отрыл. Даж для городских очень приятные деньги. К примеру, холостячка Клава Бурякова с котельной при Доме Отдыха за месяц рублей сорок имела и предовольна была жизнью вполне. На полях не пахала, под коровами на ферме не сиживала. Двоих деток одна тянула.