— А что с обрученьем задумал! — продолжал выкрикивать Апраксин, срываясь на фальцет. — Покойница-то — девка-лютеранка. Ей, чужедомке, все едино — кому дом отдавать. А дела назад раковым ходом пойдут!
Апраксин перевел дыхание.
— С Алексашки государь шпагу сдевал с позором… А ныне, вишь, всю грудь сам себе кавалериями обвесил… Генералиссимусом назвался…
Адмирал снова наполнил бокал и, жадно осушив его, пьяно всхлипнул:
— А я-то, старый дурень, Алексашку за свово конфидента почитал!
— Долгонько он у тебя, Федор Матвеич, в конфидентах ходил, — не удержался и съязвил Головкин, — ты первым государыне Екатерине виват кричал, а светлейшему поддакивал. Аль глаза застило?
— А то ты не поддакивал?! — огрызнулся адмирал, и его покатые плечи, мясистый нос горестно сникли.
— Ни прекословить не страшился, — с достоинством возразил Головкин, — али забыл, как мы с Василием Лукичом прожект об аллиации с Англией супротив Меншикова оспорили и чрез тайный совет решение провели.
— Ты, Гаврюшка, божий дар с яишницей не путай! — вконец опьянев, возмущенно воскликнул Апраксин. — То политикус европейский и нынешних дел не касается. Ты лучше скажи: пошто, ежели смелые такие, подлородного Алексашку терпим! Слов плодим много, а прибыли никакой.
Долгорукий изменился в лице. Потянувшись к маленькому столу рядом, он взял оттуда серебряный колокольчик и торопливо помахал им над головой.
В комнату скользящей походкой вошел меншиковский слуга. Василий Лукич пальцем приказал ему пригнуться, что-то шепнул на ухо, и тот исчез.
Апраксин продолжал выкрикивать, размахивая руками:
— Думаешь, Лукич, не зрю я, как ныне Алексашка род твой жалует? Ванька Долгорукий тоже при Девиере вертелся. Бутурлина за это — в ссылку, Ушакова — в полевой полк, а Ваньку — заместо наказанья — гофмейстером ко двору! За какие такие заслуги?
В комнату вошли адмиральские камердинер и денщик.
— Барин нездоров, отведите его в карету, — сказал им Долгорукий.
Но Апраксин отпихнул слуг:
— Прочь, холопы! Нет, ты, Лукич, не отвертайся, а скажи напрямки — за какие услуги?
Волынский, с брезгливостью глядя на эту сцену, подумал: «Нам хлеба не надо, если друг друга едим и тем сыты бываем».
…Светлейший видел, как поволокли вон Апраксина, как один из шутов, Амвросий, с монетами, припечатанными к бороде, бросив палку, на которой ездил верхом, помогал тащить его.
Меншиков издали поглядел на картежников: «Знаю вас, язвители-краснословцы… Породности вашей у меня нет! Но не будете верой служить — дам смерти добрую закуску. Счислять стану по годности и преданности мне».
Меншиков миновал комнату, где собрались послы.
И они вели по дворце свою игру. Австриец Рабутин был заинтересован, чтобы именно Петр, по матери племянник австрийского цесаря, сел на престол. Датский посланник пуще всего боялся прихода к власти голштинской герцогини Анны Петровны — тогда прощай Шлезвиг…
Кружили и здесь дворцовые коловерти.
Далеко за полночь разъехались гости, камердинеры колпачками погасили свечи, и только в маленьком будуаре за хрустальным графином с бордо сидел светлейший со своим проверенным другом Алешкой Волковым, по его милости ставшим генералом. Алешку задержал, проводив всех гостей. Душа просила откровенности, а Волков двоить не станет.
Алешка мялся, видно, хотел о то сказать, да не знал, можно ли?
— Говори, брат, говори без выкрутасов, — попросил Меншиков.
По загорелому, с седыми висками, круглому лицу Волкова прошли тени колебания, но все же он решился:
— Ваша светлость, вам ведома моя преданность от младенчества, знамо, как верно служу вам двадцать лет.
Да, это так. Был верен и в баталиях, и в домашних делах, и в защите его от долговых нападок.
— Так вот, дозвольте всю правду молвить, — продолжал Волков. — Цели ваши мне по душе, и достигнете — первый рад буду. Да мню, не тем ходом пошли. Простите дерзословие и что не в свои дела влажу, неук…
Светлейший нахмурился, но разрешил:
— Продолжай.
— Зачем Долгоруких приближать, с ними, злохитрыми коварцами, в аллиацию вступать? — с болью и горечью спросил он. — Разве князь Василий Владимирович ссылку свою вам простит?
Меншиков усмехнулся:
— А мне от сих негодователей и не недобно прощений. Я их покупаю, судьбой Толстого стращаю, лбами сталкиваю. Благо они меж собой не больно дружны. А не потрафят — Голицыными замещу.