— За Хатчмейера? — оторопел Джефри. — Да ведь у него без году неделя как погибла жена. Посовестился бы тут же снова совать голову в петлю.
— Очень уместное сравнение, — с улыбкой заметил Френсик и поднял стакан.
Волнения его кончились. Он сообразил, что Соня, пожалуй, не так уж и сглупила, решив выскочить за Хатчмейера. Она заняла логово врага. Двоеженец Хатчмейер будет не очень и страшен; к тому же человек, которого может пленить Соня, заведомо тронутый, а тронутый Хатчмейер нипочем не поверит, что его новая жена когда-то была против него в заговоре. Стало быть, оставалось только ублаготворить Пипера. После роскошного обеда Френсик вернулся на Ланьярд-Лейн, а оттуда пошел в банк и перевел два миллиона долларов (минус коркадильские десять процентов и свои комиссионные) — то есть миллион четыреста тысяч на счет номер 476994 в Первый государственный нью-йоркский банк. Тем самым с его стороны договор был соблюден. Домой Френсик поехал на такси. Он был богат и счастлив.
Хатчмейер тоже. Он никак не мог опомниться от скоропалительного согласия Сони на его скоропалительное предложение. Могучие телеса, столько лет томившие его издали, наконец поступили в его полное обладание. Соня пришлась ему более чем по вкусу: ни шрамов, ни хирургических подновлений, которыми тело Бэби напоминало ему о его изменах и об их искусственном супружестве. С Соней все стало просто. Не надо самоутверждаться, справляя по вечерам малую нужду в умывальную раковину; не требуется доказывать мужскую потенцию, гоняясь за девками в Риме, Париже и Лас-Вегасе. Он мог расслабленно вкушать семейное счастье: Сониных жизненных сил хватало на обоих. Они поженились в Канне; ночью Хатчмейер лежал в вожделенных объятиях, обозревая необъятные груди, и знал, что здесь все без обмана. Соня с улыбкой косилась на его довольную физиономию. Она и сама была довольна — наконец-то она замужняя женщина.
И замужем за богачом. Следующий вечер Хатчмейер отпраздновал сорокатысячным проигрышем, а потом нанял в честь памятной ночи огромную яхту с опытным капитаном и испытанной командой. Они проехались по Эгейскому морю, обозрели руины античной Греции и, не упуская собственной выгоды, зафрахтовали по дешевке десяток нефтяных супертанкеров. Самолет доставил их в Нью-Йорк на премьеру экранизации «Девства».
Там, в темноте, увешанная бриллиантами Соня наконец не выдержала и расплакалась. Хатчмейер, сидя рядом с нею, проявлял понимание. Кино было кинематографически трогательное: модные левые актеры играли Гвендолен и Энтони, а режиссер соорудил винегрет из «Потерянного горизонта», «Бульвара заходящего солнца» и «Глубокой глотки» с добавлением «Тома Джонса». Макморди сунул кому надо, и критики захлебывались от восторга. А роман расходился новыми и новыми тиражами, фильм приумножил распродажу: поговаривали даже о бродвейском мюзикле с Марией Каллас в главной роли. Хатчмейер выяснил у компьютера, как стимулировать покупателей, и выпустил книгу в новой обложке, так что уже давно купившие ее нечаянно покупали снова. А после мюзикла многие, пожалуй, купят и в третий раз. Клубы заказывали книгу почем зря, и мемориальное, тисненное золотом издание памяти Бэби Хатчмейер разошлось за неделю. Вся страна упивалась «Девством». Пожилые дамы бросали бридж и покидали салоны красоты, выходя на охоту за юношами. Хирургическое вмешательство в половую жизнь престарелых сошло почти на нет. И, в довершение хатчмейеровских удач, Соня объявила, что она беременна.
В Библиополисе, штат Алабама, тоже кое-что изменилось. Жертвы импровизированного змеилища были похоронены в дубраве возле Мертвечихи. Их оказалось всего семь. Змеи сгубили двоих. Троих смяли на паперти. Преподобный Гидеон умер от сердечного приступа, а миссис Матервити хватил удар при виде полуобнаженной Бэби на кафедре. Из этого бредового испытания Бэби вышла героиней — отчасти благодаря роскошеству своих грудей, отчасти из-за их неуязвимости: перед этим двойным обаянием никто не смог устоять. Доселе Библиополис не видывал столь убедительных доказательств веры, и ввиду кончины преподобного Гидеона Бэби предложено было место священнослужителя. Она приняла предложение ничтоже сумняшеся. Таким образом пресекались супружеские поползновения Пипера не в ущерб супружеству как таковому. Бэби громила с кафедры плотские утехи так сокрушительно, что женщины радовались, а мужчины возбуждались, к тому же описание адских мук у нее, претерпевшей все на свете за долгую жизнь с Хатчмейером, устрашало своей убедительностью. Так обрела она свободу пользования останками собственного тела. И когда гробы погружались в землю, преподобная Хатчмейер повелительно завела «Мы сберемся у реки», а жители Библиополиса, все, сколько их было, старательно подтянули. Даже шипящим змеям, вытряхнутым из мешка в Мертвечиху, и тем повезло. Бэби отменила змеилища, произнеся длинную проповедь о Еве и яблоке, в которой змеи отныне запрещались как служители Сатаны. Родственники погибших от змей были с этим более или менее согласны. Но тут опять во весь рост встала проблема Пипера. Бэби нашла свое призвание: но как же было не возблагодарить нечаянного виновника торжества?
На поступившие деньги с продажи «Девства» она отстроила «Дворец Пеллагры» в его почти что рабовладельческом великолепии и поселила в нем Пипера. Пусть завершает труд над своей третьей версией под названием «Вдогонку утраченному детству». Дни складывались в недели, недели — в месяцы, а Пипер писал себе и писал, как привык в глениглском пансионе. Вечерами он прогуливался по берегу Мертвечихи, а потом вчитывался в «Нравственный роман», переходя от него к настоятельно рекомендованной классике. Денег теперь было вдосталь, и Пипер заказал все, что было возможно заказать. Полученные книги ровными рядами выстроились па стеллажах во «Дворце Пеллагры», точно образа той литературной религии, на которую он угробил свою жизнь. Джейн Остей, Конрад, Джорж Элиот, Диккенс, Генри Джеймс, Лоуренс, Манн — все они его к чему-то побуждали. А он тосковал по единственной женщине, которую сумел полюбить и которая стала теперь недоступной: преподобная Бэби наотрез отказалась с ним спать.
— Придется тебе что-нибудь придумать взамен, — сказала она Пиперу. Тот честно попытался придумать что-нибудь взамен, но тоска по Бэби мучила его так же, как зуд несостоявшегося великого романиста.
— Ничего не помогает, — сказал он. — Я все время только о тебе и думаю. Ты такая красивая, такая чистая, такая… такая…
— Болтаешься без дела, вот я тебе и такая, — сказала Бэби. — Ты попробуй-ка…
— Что прикажешь попробовать?
Бэби взглянула на усеянную ровным почерком страницу.
— Учи-ка ты людей писать, — сказала она.
— Какое там, — сказал Пипер. — У меня самого-то не очень получается.
У него был покаянный день.
— Прекрасно получается. Погляди, как ты выводишь «ф», как делаешь хвостик «у». Кому как не тебе учить людей писать?
— Ах, в этом смысле писать, — сказал Пипер, — Это я, наверное, смогу. Только кому это надо?
— Да всем на свете. Сам удивишься. Когда я была девочкой, в любой деревне учили чистописанию. Вот от тебя и польза будет.
— Польза? — скорбно сказал Пипер. — Я всего-то и хочу…
— Писать, — предварила Бэби. — Ну что ж, будешь сочетать искусство с образованием. Каждый божий день классы — вот и пере станешь сам о себе думать.
— Я о себе и не думаю. Я думаю о тебе. Я тебя люблю…
— Все мы должны любить друг друга, — наставительно заметила Бэби и удалилась.
Через неделю открылось Каллиграфическое училище, и Пипер вместо того, чтобы бродить по берегу Мертвечихи, стоял перед учениками и объяснял им, как выводить буквы. Сначала он учил детей, но потом присоединились взрослые, взяв перья в руки и поставив перед собой бутылки Хиггинсовых Вечных Неиспаряющихся чернил. Пипер объяснил им, что для диагональной лигатуры нужен штрих, а волнистую засечку и вообще так просто не проведешь. Месяц за месяцем росла его репутация, а с нею ширилась теория. Дальним приезжим из Зельмы и Меридиана Пипер объяснял, как слово совершенствуется чернилами. Называлось это Логософия, и приверженцев было чем дальше, тем больше. Жизнь вывернулась наизнанку, и писанина предстала писательством. В былые дни, в дни одержимости созданием великого романа, теория не только предшествовала практике, но и опустошала ее. Чего не освящал «Нравственный роман», к тому Пипер и близко не подходил. Теперь он в качестве чистописателя стал сам себе практиком и теоретиком. Однако прежнее честолюбивое желание увидеть свой роман в печати снедало его — и каждая заново прочищенная версия «Девства» отправлялась Френсику. Сначала Пипер адресовал рукопись в Нью-Йорк, чтобы там разобрались и переадресовали ее на Ланьярд-Лейн; но шли месяцы, самоуверенность его возрастала, а с нею и забывчивость — и он начал сразу слать по назначению. Каждый месяц приходили выписанные «Букс энд букмен» и «Тайме литерари сапплмент», он просматривал списки новых романов и разочаровывался. «Поиски утраченного детства» в списках не значились.