— Я бы просто послал его и всё, зачем надо было драться, — бурчит Пак и массирует руку.
— Всё равно бы пришлось, — пожимает плечами Чон, и Чимин выдыхает, поняв, что его старый любимый друг вернулся, потому что тот, кто был пару минут назад в баре — вовсе не его Чонгук. — Я подумал, зачем тянуть время и обмениваться любезностями.
— Ты там… Как бы это сказать, но ты был другой, — Чимин идёт рядом с ним и смотрит себе под ноги.
— Я просто не люблю, когда трогают моё, — Чонгук снова останавливается и заставляет смотреть на себя. — А ты моё.
— В смысле? — растерянно хлопает ресницами Чимин, но Чон накрывает его губы своими и не даёт договорить.
Паку приходится уцепиться пальцами за воротник его кожанки, чтобы тротуар под ногами перестал плыть. Чонгук целует медленно и нежно, Чимин даже не думает отталкивать, прикрывает веки, расслабляется в его руках. Губы горят так, будто Чонгук по ним раскалённым железом водит, но боль эта другая — приятная, вызывающая привыкание. Хочется сказать что-то про неправильность ситуации, но язык Чонгука во рту желание говорить напрочь отбивает, зато все другие желания просыпаются, искрами внутри взрываются, и Чимин отстраняется только кислорода глотнуть. Дышит, как после стометровки, смотрит задёрнутыми дымкой желания глазами и даже рта открыть не может.
— Пошли, я провожу тебя, — Чонгук сплетает пальцы с его и, будто ничего и не произошло, ведёт в сторону чиминовой улицы.
У Пака тут вселенная взорвалась, ноги еле держат, а Чонгук уже про новую собаку его друга рассказывает, будто не он только что его прямо на улице засосал.
Той ночью Чимин глаз не смыкает, всё о горячих губах думает, о руках, гладящих его позвоночник, пересчитывающих его рёбра, о жаре, исходящем от тела Чонгука. Быстрая дрочка в душе помогает на время, а потом всё повторяется снова. Чонгук из сознания не стирается, наоборот, после этого поцелуя на трон садится, удобнее располагается, обещает остаться жить. Чимин и не против. Он в Чонгука уже две недели влюблён, но официально в этом себе только сейчас признаётся. Обнимает свою подушку, удобнее укладывается и с отпечатанным под веками образом Чонгука засыпает.
Следующим вечером Чонгук не приходит. Чимин звонит ему на мобильный, но тот отключён. Пак слоняется по квартире до часа ночи, грызёт себя изнутри мыслями из серии, что Чонгуку поцелуй не понравился, что вообще, нахуй ему сдался такой, как он, и абсолютно разбитый идёт спать. Утром Чимин первым делом тянется к мобильному, но тот со вчерашнего дня так и молчит. Пак злится на себя, что настолько глубоко пустил Чонгука, что позволил ему внутри разрастись, и идёт в душ. Чимин, как преданный пёс, всё равно ждёт, вздрагивает от каждого шума, подолгу в окно смотрит, а мобильный из рук и вовсе не отпускает. К вечеру все нервы окончательно сдают — Чимин сползает по холодильнику на пол и, обняв колени руками, горько плачет. «Мужчины не плачут», - говорил отец. Но как тут не плакать, если горечь обиды вены-сосуды разъедает, если у Чимина мир перевернулся, судьба карты по новой раздала, и у Чимина в руках самые проигрышные. Он впервые в жизни открылся, так близко к себе кого-то подпустил, а Чонгук по его сердцу смерчем прошёлся, просто исчез, оставил после себя поля, где отныне и трава не вырастет. От Чонгука рядом жить хотелось, да что там, с ним и жилось впервые. А теперь привыкай заново к той пустоте, к тем нескончаемым монотонным суткам, где вроде дом такой уютный и тёплый и живёшь в жарком штате, а на душе ледяная буря, на коже иней. У Чимина перед глазами его вселенная крошится, на орошенные слезами ладони оседает. Пак одиночества никогда не хотел. А сейчас он без Чонгука не хочет. Накрывает с такой силой, что долбанные мысли о никчёмности его бытия изнутри выжирают. Чимин отчаянно хоть одну причину, почему он должен жить, почему должен вставать каждое утро, готовить ужин, ищет — найти не может. Всё то время с Чонгуком он ни о чём не думал, а теперь, размазанный по полу маленькой кухни, снова причину ищет, точку опоры в конце концов, поднять бы себя на ноги, дать команду, мол, мужик ты или кто, чего сопли на кулак наматываешь, чего рассыпался. Но не выходит. Чимин ещё громче воет и прямо там же, свернувшись калачиком, затихает. Чонгук его бросил. Даже объясниться нужным не посчитал.
Девяносто-шесть часов личного ада Пак Чимина. Он не ест почти, из дома не выходит, даже сигареты не курит. Слоняется по дому тенью и на звонок куратора коротко отвечает «всё по-старому». От этого выть ещё больше хочется, ведь совсем недавно всё было по-другому, а теперь опять «привет жалкое существование и обними меня одиночество». Как оказалось, до Чонгука было легче, оказалось, та пустота и одиночество были ничтожны по сравнению с тем, что оставил после себя Чон. Чимин сейчас как брошенный подыхать на поле боя воин с копьём, торчащим из груди, и взглядом, уставленным в небо, в потолок.
Чонгук приходит утром пятого дня. Чонгук находит Чимина бледным, придавленным к стене невиданной ему тяжестью — ничего не говорит, не объясняет, притягивает к себе и крепко обнимает. Пак только всхлипывает, кладёт голову на мощное плечо и позволяет тому по волосам провести, ниже спускаться, поглаживать, сжимать. Чонгук будто в Чимина жизнь вдыхает, и последний сейчас требовать объяснений не готов. Улыбается только, когда Чон его в уголок губ целует и, обвив руками его шею, осмелев, сам уже за настоящим поцелуем тянется.
Это потом, сидя на кухне Чимина, Чонгук расскажет, что отец приболел и пришлось резко вылететь в другой штат, будет извиняться, свалит всё на переживания за родителя и долго просит прощения. Будто это был не Чимин, кто эти дни тут же, как раз под ногами Чонгука, от его же отсутствия подыхал, Пак только улыбнётся и скажет: «Главное, ты вернулся». Потому что главнее и вправду для Чимина больше ничего нет.
— Я не мог бы не вернуться, — ответит Чонгук, и Чимину этого будет достаточно, чтобы сесть ему на колени, вновь шею обнять и долго-долго целоваться. Чимин в ту ночь засыпает в объятиях Чонгука. Они решают не выходить никуда и посмотреть кино, но Пак вырубается на половине фильма, и Чонгук аккуратно переносит его в постель.
Утром Чимин просыпается один и первым делом бежит в супермаркет за продуктами. Сегодня он сам приготовит ужин и пригласит Чонгука к себе. Закупившись всем необходимым для ужина из трёх блюд, Чимин бежит домой и сразу приступает к готовке. Чонгук пишет, что на работе и сильно скучает, а Пак просит его плотно не кушать и посылает смайлик с поцелуем. Чимин как раз достаёт из духовки подсушенный для брускет хлеб, как слышит, как поворачивается ключ во входной двери. Ключей от дома Чимина ни у кого быть не должно, даже у куратора их нет. Пак тянется к поварёшке и, понимая, что этим скорее насмешит грабителя, чем напугает, на цыпочках пробирается к подоконнику, на котором лежит мобильный. Вот только Чимин не успевает — застывает на полпути, уставившись на дуло пистолета, направленного на него.
— Привет от господина Квона, — говорит наёмник и выстреливает.
Когда Чимин, наконец-то, раскрывает свои веки, он видит лежащего на полу с простреленной головой мужчину, а за ним стоит откручивающий от пистолета глушитель Чонгук. Чон, как ни в чём не бывало, убирает оружие в карман и, перешагнув через труп, подходит к Паку.
— Поварёшка? Серьёзно? Ты его супом угостить хотел? — нервно улыбается Чонгук.
— Ты… — выпаливает Пак. — Кто ты такой?