С той самой минуты, как служанка пришла на улицу Бурдоннэ, чтобы сообщить о смерти маленького Готье, которого нашли утром задохнувшимся в колыбели, в сознании Матильды не переставала неумолимо раскручиваться цепочка скорбных воспоминаний.
Несмотря на то что прошло уже столько лет, перед нею совершенно отчетливо вставали образы тех дней: вот тетушка Берод, стоящая перед крошечным трупом, покрытым простыней, лишь чуть поднимавшейся над ним, так он был мал, плачущая во весь голос. Ее слезы, непрерывно льющиеся из распухших глаз по глубоким морщинам, как по естественному руслу, разбиваются об намокшую от них одежду…
Вот Флори, пылающая в горячке, в какой-то отчаянной схватке сражающаяся со смертью, с жизнью, среди страданий, упреков и стыда, не оставляющих ее в покое… Многие дни… многие недели… Стонущая, кричащая, рыдающая Флори, раскаивающаяся в своих ошибках — в бреду, в котором нашел ее Филипп, срочно вернувшийся из Понтуаза, охваченный ужасом и терзаемый собственной мукой.
Боже мой! А лицо этого молодого человека, когда он после первого потрясения понял, что именно произошло под крышей его дома, их дома, в этой вот самой комнате, в которой он узнал из уст своей жены одновременно о непростительной измене и о том, как умер их ребенок!
Матильде уже приходилось слышать, что от внезапно обрушивающегося горя люди седеют за одну ночь. Своими собственными глазами она видела, как за считанные часы постарел на несколько лет ее зять. С изможденным лицом, стянутым ртом, со взглядом, обращенным в себя, к внутренним образам, уводившим его в новые бездны, с руками, сотрясаемыми нервной дрожью, Филипп вышел совсем другим из комнаты, где Флори вопила безумным голосом. «Гийом!» — в котором ужас и то, что вполне можно было назвать страстью, неразделимо смешались воедино. Галантный поэт, десять месяцев назад взявший себе в жены чистую невесту в невинности первой, только что открывшейся ему любви, на ее глазах превратился в человека с содранной кожей, лицо которого отныне выражало лишь отчаяние и отвращение.
На некоторое время он замуровал себя в комнате, выходить из которой категорически отказывался. Не разговаривал ни с кем, едва питался, отвергал всякие проявления симпатии, всякую помощь со стороны семьи.
Когда он узнал о том, что Флори снова чуть не умерла, на этот раз от выкидыша, случившегося в конце ее болезни, как ни старались это от него скрыть, когда осознал все значение этого события, когда понял, что был зачат другой ребенок, и притом в тот самый момент, когда его собственный сын агонизировал, умирая из-за пренебрежения матери к своему первейшему долгу, он ушел из запятнанного такой грязью дома.
Матильда пошевелилась, изменила положение, улегшись на бок. Что ей дает это бесконечное возвращение к несчастным событиям? Удастся ли ей когда-нибудь освободиться от этих навязчивых мыслей? Почему она должна покорно плестись за ними, как собака за своею блевотиной?
«Господи, сжалься над Филиппом, сжалься над Флори, да и над нами тоже!»
Она с тех дней не видела зятя. От Арно Матильда узнала, что тот отправился в Рим, где тщетно пытался получить у папы разрешение на аннулирование опозоренного брака, после чего жил в Италии, где рассчитывал обрести покой, которого, видимо, так и не нашел, поскольку в начале 1248 года вернулся во Францию, чтобы, как многие другие, стать крестоносцем и отправиться вместе с королем в Страну Обетованную.
Как стало известно из редких писем, шедших очень долго, которые отправившийся туда же вместе с ним Арно им присылал, Филипп принимал участие в военных действиях отнюдь не как зритель. С храбростью, которой за ним раньше не знали, он сражался в Дамьетте, потом в Мансурахе, выказав в боях неукротимую энергию человека, далекого от того, чтобы бояться смерти, готового биться с нею, как с диким зверем. Малейшая схватка была ему желанна, лишь бы давала ему шанс найти смерть. Если Бог не пожелал, чтобы он закончил свое тяжкое существование так далеко от родины, то это его стремление заметил король. Рыцарь-латник на поле битвы, он последовал за королем в плен, а вернувшись с ним вместе оттуда, жил в Сен-Жан-д-Акре сотрапезником Людовика IX, как товарищ по оружию, оставаясь притом и одним из его постоянных поэтов.
В своих последних письмах, приходивших с большими перерывами в Париж, Арно больше ничего не писал о своем зяте. Упоминал лишь как-то о путешествии, которое он должен был совершить в Египет с дипломатической миссией, о целях которой он умолчал. Чтобы прояснить это, нужно было дождаться возвращения обоих. Ходили слухи, что после смерти в ноябре королевы-матери Бланш Кастильской, регентши королевства на время отсутствия сына, король намеревался вернуться во Францию вместе с армией следующей весной или же летом.