Таким образом, Бог обнаруживается в сердцевине машины морали. Человек, рефлектирующий этот механизм, оказывается способен, не нарушая в своем сознании целостности машины, заглянуть в ее программу, понять принцип ее функционирования. Утешением для Боэция оказывается полнота технического знания о машине морали.
Анатомировав «машину морали», Боэций завершил путь античной философии, укоренив ее идеи в культурном пространстве Средневековья и указав флорентийцу верный путь обретения блага.
Перед нами – результаты мысленного изыскания, плоды археологии сознания. Рассмотрев античные тексты, мы смогли вычленить из них фрагменты мыслительного опыта, позволяющие глубже понять скрытый, структурный смысл поэмы Данте. Опыт, открывшийся человеку в одно мгновение и тем самым лишенный этим мгновением прошлого и будущего, разворачивается перед взглядом нашего разума подобно пружине, указывая нам на свой эмбрион, ту начальную точку, где началось движение мысли. Мысль видоизменяется и трансформируется, разветвляется и отсекает от себя мертвое. Перед нами – история мысли в пространстве сознания.
Прежде чем зафиксироваться в тексте «Комедии», поиск мыслительного опыта прошел в античной культуре через различные стадии. Целью мышления в архаический, «мистериальный» период было индивидуальное спасение через вспоминание универсального принципа, достигаемое мистериальной практикой. Опыт этот был коллективным и в значительной степени магическим. Фиксировался он через описания путешествия в иной мир, где действия путешественника должны быть полностью ритуализированы.
В момент пробуждения индивидуальной рефлексии целью мышления стало описание единого управляющего универсумом принципа, «духа в машине», и создание образного языка, передающего этот опыт мышления. Досократики осмысляли мистериальную традицию, стараясь увидеть в себе машину универсума. Опыт их был индивидуальным и фиксировался в виде мысленного путешествия, «странствия разума».
В классическую эпоху целью мышления стало осознание («изобретение») машины морали, заменившей собой машину универсума, и проникновение в нее. Мыслительный опыт объединился с опытом этическим, создавая образ путешественника в иной мир, наблюдающего универсальный этический классификатор человеческих поступков. Сакральное объединилось с профанным, интеллект – с этикой.
Каждая из этих мыслительных стоянок нашла свое отражение в тексте Данте. Идея прагматической рамки «Комедии» восходит к орфической мистериальной практике, равно как и некоторые детали этой рамки (например, «кольцеобразная» структура пути странника, образ звезды, которым заканчивается каждая из кантик). Механизм создания своей, индивидуальной онтологии, своего языка укореняется в текстах досократиков, которых Данте, естественно, не мог знать напрямую, но – лишь во фрагментах, сохранявших, тем не менее, мыслительный опыт. Влияние Платона и, в особенности, Боэция проявилось при конструировании флорентийцем своей собственной машины морали, представшей в «Комедии» в гораздо более сложной и утонченной форме, чем у античных авторов.
И тем не менее фрагментов, извлеченных из античных текстов, недостаточно даже для приблизительной реконструкции того совершенного механизма мышления, рефлексию которого мы обнаруживаем в тексте Данте. Археология сознания требует исследования текстов иных культур, в которых могут быть обнаружены элементы мозаики, рассыпанной временем в человеческом сознании.
Глава III
Иран: «путешествие в себя» как литературный жанр
Человек смотрит на фрагменты разрушенной мозаики – перед ним хаос мельчайших частиц утраченного изображения, лишенные своего места и смысла кусочки камня и смальты, осколки цветного стекла; сквозь все это нагромождение атомов мозаики проглядывают обломки изображения – детали фигур, фрагменты одежды, элементы пейзажа. Но смысл того, что здесь было некогда запечатлено, безвозвратно исчез. Человеческий глаз, глаз интерпретатора убегает от хаоса обессмысленных, блестящих осколков, чтобы различить за ними элементы утраченной структуры и затем мысленно соединить их в единую картину, уже не существующую в реальности, но – лишь в совокупности рассеянных фрагментов, способных обрести свое место и смысл лишь благодаря этой воображаемой реконструкции. Однако реконструируя изображение, интерпретатор лишь создает материал для дальнейшей семантической реконструкции, расставляет фигуры для игры со смыслами. Ни хаос элементов, из которых соткано изображение, ни сами изображенные объекты не являются самодостаточными для этой реконструкции. Человеческая мысль уходит в себя. Мозаика рассыпается вновь, оставляя в сознании человека след, отпечаток, который вместо цветных обломков и фигур будет заполнен смыслами и опытом.