– Не обязательно. Хобби – это делать то, что тебе нравится. Нравится создавать кукол, значит, это и есть твое хобби.
– Здорово! – похвалил Сережа. – За такую куклу можно кучу бабок получить!
– Сережа! – возмутилась Наташа. – Следи за речью! Что еще за бабки такие!
– Денег, – поправился тот. – Нет, правда, мама один раз тете Тамаре – это ее подруга – на юбилей тоже куклу купила, гораздо хуже этой, так она таких денег стоила, что папа сразу даже не поверил.
– Запоминай! – засмеялся Вадим. – Если делаешь что-то ради собственного удовольствия и денег за это не получаешь – это хобби. А как только начинаешь получать деньги – любимое дело превращается в работу. Так что либо удовольствие, либо работа.
– А если делаешь что-то ради собственного удовольствия и получаешь за это деньги? – после некоторого размышления спросил Сережа.
– Тогда считай, что тебе здорово повезло. – Вадим потрепал мальчишку по голове. – Пойдемте на кухню. Пропитание искать.
В холодильнике стояли какие-то крохотные кастрюльки, но в них Вадим даже заглядывать не стал – ясно, что трех голодных людей таким количеством еды не накормишь, а вот в морозилке, на их счастье, лежала большая упаковка пельменей.
– Сережа, ты пельмени любишь?
– Люблю, – залез ему под руку мальчик, рассматривая содержимое морозилки. – Очень даже люблю. А ты, Наташ?
– Тоже люблю. – Она только сейчас поняла, что хочет есть почти до обморока. Она практически не ела с тех пор, как Лариса рассказала ей страшную правду.
– А пельмени варить – это хобби или работа?
– Пельме-ени? – озадаченно замер Вадим с кастрюлей в руке.
– Это трагическая необходимость, – подсказала Наташа.
– Почему… трагическая? – Сережа смешно вытаращил глаза.
– Потому что есть хочется каждый день, а готовить – не всегда.
– Вадим Палыч, а вам сейчас хочется варить пельмени?
– Хочется, – честно ответил Вадим, – во-первых, потому, что сам есть хочу, а во-вторых, чтобы вас накормить. Причем вкусно.
Странно, что еще совсем недавно он терпеть не мог делить с кем-то трапезу, даже в столовую никогда не ходил, предпочитая закусывать бутербродами, не отходя от рабочего места. Сейчас ему совсем не хотелось жевать, как обычно, уткнувшись в книжку. Ему хотелось вести неспешные обеденные разговоры, и чтобы стол был красиво сервирован, и чтобы еда была вкусной, и чтобы Наташа и смешной Сережа смотрели на него с благодарностью.
Самолет летел ровно. Если бы не негромкий шум моторов, вполне можно было поверить, что он и не движется вовсе. Петр Михайлович закрыл глаза, как только пристегнул ремень, и сейчас почему-то боялся открыть их, как будто при этом ему должно стать еще хуже, а хуже было уже некуда.
Зачем он прочитал проклятое письмо? Как ему жить без Александрины?
Сделать вид, что ничего не знает? На какое-то время эта мысль показалась ему спасительной. Жить по-прежнему, обнимать точеные плечи, целовать волосы, подшучивать над ней, как он привык… И вычеркнуть из памяти самое страшное. Он сможет, он сильный.
Нет, не сможет. Потому что главное, на чем строилась его жизнь, – уверенность в том, что он ей нужен. Теперь он знал, что это не так, и никакие слова, никакой совместный быт, совместные радости и тревоги не вернут этой уверенности.
Жизнь разбилась, и у каждого из них свои осколки.
Ему всегда казалось, что он знает о ней все. Казалось с той самой минуты, когда ей стало скучно на вечеринке у Фроловых. И когда она глупо переживала из-за работы, идя с ним от «Современника» по Старой Басманной, которая когда-то называлась улицей Карла Маркса.
Он не знал самого главного – что она его разлюбила. И не знал, когда.
Глаза все-таки пришлось открыть. Затекли ноги в неудобном положении, и Петр поерзал в тесном кресле, удивляясь, что может обращать внимание на такие мелочи.
В его жене странным образом уживались две личности. Одна знала, что она прекраснейшая из женщин, помнила, что она умна, талантлива и блестяще образована, и тогда Александрина делалась спокойной и уверенно-радостной. Другая видела себя старой, неумелой и неумной, панически боялась морщин и седых волос, а заодно падения курса рубля, Сережиного переходного возраста и повальной эпидемии гриппа.
Первой Александриной он гордился, почти всерьез пугаясь от того, что она когда-нибудь по-настоящему осознает, что она богиня, и он, Петр, перестанет «быть ей парой». Вторую Александрину он жалел, умилялся «бабьей глупости», утверждал, что у нее комплекс неполноценности, и она на это всерьез обижалась.
Он никогда не думал, что Александрина ему изменит. Он скорее поверил бы в конец света или катастрофическое глобальное потепление, но ни в то, ни в другое поверить не мог, потому что получил хорошее техническое образование и еще не дожил до маразма.