После благополучного трехдневного плавания корабль бросил якорь у Карфагенской пристани. Григорий пошел в город, столь прославленный когда-то подвигами, деятельностью и учением святителя Киприана. Около трех месяцев он прожил при доме местного архидиакона [ 49 ], пока у него не произошло уже описанной нами удивительной встречи с неизвестными монахами, из которых одному впоследствии пришлось еще раз, хотя и косвенно, оказать Григорию существенную помощь в жизни.
II. ПУТЬ К ЗЕМНОМУ ИЕРУСАЛИМУ ПРИВОДИТ ИНОГДА НА ПУТЬ К НЕБЕСНОМУ. Согрелся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь (Пс. 38, 4). Григорий и его спутники, выйдя из церкви, пошли, как сказано было, в святом молчании, — каждый упражняя свой ум, в меру своего духовного возраста, молитвой, поучением в Священном Писании или в покаянных размышлениях [ 50 ].
Теперь Григорий уже и телесными очами видел, что они идут в Иерусалим. Итак, желание его исполнилось: он на пути к вожделенной цели. Там, впереди, места, где Господь совершил наше спасение. Земля, политая потом и кровью Его Крестных подвигов. Там сонмы подвижников день и ночь славят и благодарят Христа за дарованную милость и вечное избавление. Горы, долины, пещеры, дебри, города усеяны их кельями и монастырями! Тысячи монашествующих, как цветы на роскошном лугу, насаждают там всякую добродетель... [ 51 ]
Все это предстояло увидеть Григорию. Увидеть и еще более загореться сердцем от невиданной дотоле духовной красоты. И мир Божий превосходна всяк ум (Фил. 4, 7), заставлял Григория забывать все окружающее и томиться еще неизведанными духовными желаниями.
Начальствующий из иноков, тот святолепный старец, который первый обратился с речью к Григорию в церкви, теперь снова спросил его, желая испытать, насколько твердо его желание идти за Христом и нельзя ли искусить его привязанностью к миру:
— Чадо Григорий, не скучаешь ли по родителям?
Последний отвечал:
— Господь наш сказал: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин (Мф. 10, 37). Однако помолись Богу, отче, чтобы Он и родителям моим подал благое утешение и меня, грешного, сохранил от вражеского уловления.
Таковы были вера, рассуждение и смирение Григория. Он твердо хранил заповеди Божий. Сказал Господь, что любовь к Нему нужно предпочитать любви к родителям, следовательно, нечего больше и рассуждать.
Иначе и не может быть. Это — так, сама истина. Но иное дело заповедь, хотя бы слова Самого Христа, и иное — наше желание, наша немощь, при кознях бесовских. Приходится преодолевать природу, кровное чувство. Оно в малодушных, миро- и плотолюбивых говорит сильнее Евангелия. Борет и крепких. Его боялся и Григорий, коего самое имя — Γςηγόςιος, — значит “бодрствующий”, внимательно следящий за всеми своими помыслами и пожеланиями. Потому и смиренно он просил себе молитв. Ибо враг хитер и опытен...
Так понемногу путники приближались ко Святому Граду. Прошло уже немало времени, с тех пор как мы видели их выходящими из Карфагена. Стоял январь. Они только что высадились в Триполье Финикийском [ 52 ], шли теперь по Святой Земле. Недалеко было уже и до края путешествия. Но подошло время Великого поста, и в эти святые дни благочестивые паломники не захотели дальше идти. Им встретился на пути монастырь, и они решили провести дни св. Четыредесятницы до Страстной недели в нем уединенно.
Если и в обычное время в древних монастырях их насельники и насельницы подвизались ревностно, то во дни Великого поста воздержание их, понятно, достигало высшей меры. Сохранилось множество рассказов от того времени об этих подвигах напряженного трезвения, усиленных молитв и крайнего умерщвления плоти. Любой монастырь тогда представлял образец добродетели. Но тот, в который попал Григорий и его спутники, произвел на последнего особое, исключительное впечатление. А он, конечно, видал и у себя на родине хорошие примеры подвижничества и сам проходил заповеди Божий так, что получил похвалу от такого прозорливца и духоносца, каким был его старший спутник. Последний, как известно, даже приравнял себя по грехам Григорию, хотя бы то было сказано и по смирению.