Два с половиной века спустя, во время своего приезда 3 мая 1902 года, Пьер Лоти уже смотрит на дворцы и могилы, думая о знаменитых (и к этому времени уже хорошо известных) Дарий Великом и Ксерксе. Читатель не удивляется романтическому настрою его речи, несколько напоминающему "руинизм" Вольнея:
"Неизъяснимый покой ушедших навсегда цивилизаций витает над этими апрельскими полями, которые знавали в былые времена сарданапалову пышность, затем пожары, резни, приход великих армий, вихри великих сражений. Что касается эспланады, на которую мы только что поднялись, то в этот час, в эти мгновения наступающего вечера, это место несказанной меланхолии... Два крылатых гиганта встречают меня перед входом - это Ксерксу пришла фантазия установить их вечными часовыми. Они рассказывают мне о своих хозяевах множество глубоко личных подробностей, которые я и не надеялся постичь; созерцая их, я понемногу постигаю, насколько величественной, торжественной и великолепной видел жизнь этот полу-легендарный человек, и это созерцание дает мне больше, чем прочтение десятка исторических томов". ("К Исфахану", 130).
Продолжая поездку, Лоти и его компаньоны вновь приходят на следующее утро, 4 мая, "попрощаться с великими молчаливыми дворцами". И теперь, при тусклом свете бледного рассвета, развалины имеют более дряхлый и более зловещий вид - таким способом автор погружает читателя в атмосферу, позволяющую упомянуть "македонскую орду" и факел Александра. При подобной концовке автор, не колеблясь, использует все наиболее подходящие литературные приемы:
"Наступая на эту древнюю таинственную землю, моя нога ударяется о едва торчащий из земли кусок дерева - мне пришлось раскопать его, чтобы увидеть полностью. Это фрагмент балки, которая должна была быть огромной, сделанной из нерушимого ливанского кедра. Не приходится сомневаться - это элемент остова здания времен Дария... Я поднимаю его и снова бросаю на землю. Одна из сторон деревяшки черна, обуглена и крошится - это огонь, принесенный факелом Александра!... Следы этого легендарного огня все еще существуют, вот они, у меня в руках, все еще заметные спустя более чем двадцать два века!... Можно сказать, что в этом куске кедра дремало древнее заклятие, вызывающее духи давно минувшего... мне приходит на память пассаж Плутарха; пассаж, который я переводил когда-то во время занятий с угрюмой скукой, по указке преподавателя, но теперь он внезапно оживает и становится ясным; описание ночной оргии в городе, раскинувшемся здесь, вокруг этих эспланад... И вот дикие крики опьянения и ужаса, внезапная вспышка кедрового каркаса, треск настенных эмалей и падение гигантских колонн, опрокидывающихся одна на другую, падающих на землю со звуком, подобным раскату грома... Именно тогда, в ту ночь, обуглилась часть балки, которой касаются сейчас мои руки" (стр. 143).
Разумеется, воспитанный на современных трудах, по отношению к которым он отлично умеет демонстрировать сдержанность, столь подходящую для путешественника по руинам, Лоти, как и его предшественники, был вооружен смутными воспоминаниями о прочитанных греческих авторах, особенно Диодоре Сицилийском, который в римскую эпоху создал первое литературное описание событий. Он напоминает о том, что именно "вследствие прихода македонских армий персы узнали о существовании западных народов". Это замечание призвано подчеркнуть главенство памяти об Александре над воспоминанием о Персеполе, и в результате лишить остроты воспоминание о Великих царях, из которых были упомянуты только Дарий Великий и Ксеркс.
Давайте вернемся на полвека назад. В 1841-1842 годах художник Эжен Фланден совершал научную поездку по Персии в обществе архитектора Паскаля Коста. Об этом рассказывают поразительные по точности планы и чертежи, которые и сегодня еще составляют важный архитектурный и иконографический источник. Помимо этой общей публикации в трех томах инфолио, Эжен Фланден написал свой личный отчет. В нем он познакомил читателя со своими собственными размышлениями о руинах Персеполя. При этом он выдвигает аргументы против ставшего уже доминирующим тезиса о творческой скудости персидского искусства; напротив, он утверждает, что "в этих дворцах ахеменидских принцев ничто нельзя назвать ни диким, ни варварским" ("Описание путешествия", стр. 148). Он также пытается связать недвусмысленно печальный конец последнего Великого царя со своими собственными рассуждениями. Он пишет: если "археолог соберется вызвать из небытия великие тени персов времен Ксеркса", он непременно "ощутит должное почтение к бойцам, которым у Арбел изменила удача". Фланден описал "остатки великолепных дворцов, откуда бежал побежденный Дарий, чтобы вскоре умереть от удара кинжала предателя". Этот довольно литературный образ вписывает Персеполь в рамки ахеменидской истории вместо того, чтобы полностью отказаться от него, как принято делать с позиций традиционного "ориентализма". Но можно ли в действительности углядеть, пусть даже смутно, силуэт Дария III на террасе Персеполя или где-либо поблизости?