Всем непременно нужно было сфотографироваться рядом с накрытым хафт сином.
Мы с Лале сели на стулья, принесенные из столовой, и мама с папой встали за нами.
Персы преуспели в древнем и благородном мастерстве неловкого семейного фото. По сути, мы, наверное, его и изобрели. Настоящие, Нечастичные Персы отказываются улыбаться на фото, если только улыбку у них не вызывают обманом или уговорами (сложной комбинацией мольбы, воззваний к чувству вины и таарофа самого высокого уровня).
Стоявший за мной отец улыбался. У него были ровные, очень белые зубы. Именно таких зубов ожидаешь от человека с тевтонскими корнями и годами агрессивных походов к стоматологу за спиной. И Лале тоже улыбалась – это же была Лале, а Лале улыбается всегда.
Но мама просто поджала губы. Примерно так на ее лице всегда выглядит улыбка, если только ты не преподнесешь ей приятный сюрприз.
Я тоже пытался улыбаться, но лицо казалось до странности резиновым, так что я выглядел как человек, наполовину улыбающийся, наполовину страдающий запором.
Дядя Джамшид щелкнул нас несколько раз, и я подумал, что на этом все закончится.
Я ошибался.
Всем нужны были фотографии: со своей ячейкой общества, с Маму и Бабу, со мной, Лале, мамой и папой. Меня затаскивали в самые разные кадры, каждые несколько минут на плечи и талию мне ложились самые разные руки. Вокруг были сплошные родственники.
И несмотря на то что меня бесило, что меня передвигают из угла в угол и хватают за обвисшие бока, мое резиновое лицо человека с запором наконец расслабилось и расплылось в улыбке.
Меня никогда раньше не окружали члены моей семьи. По-настоящему.
Когда же дядя Джамшид начал собирать нас вместе для большого общего фото, в глазах защипало. Я ничего не мог с собой поделать.
Я их всех любил.
Любил их длинные, темные и яркие ресницы, такие же, как у меня. Любил носы с небольшой горбинкой, как у меня. Любил их волосы, которые, как и у меня, как будто корова языком лизнула сразу в трех местах.
– Дарий? Ты в порядке? – спросил папа. Его, как и меня, засунули в самый верх кадра, потому что мы выше остальных.
– Ну. Да, – шмыгнул я носом.
Папа положил руку мне на спину и немного качнул в сторону.
– Тебе очень повезло: такая большая семья.
Мне повезло.
Тот колодец внутри меня вот-вот готов был разлиться.
Маму обернулась (они с Бабу сидели впереди, бинарные солнца солнечной системы семьи Бахрами) и улыбнулась мне.
Впервые за всю историю семьи Бахрами все ее внуки оказались рядом с ней.
Я любил улыбку бабушки больше всего на свете.
Дядя Джамшид передал свою огромную камеру Сухрабу. Мама Сухраба направила на нас чей-то айфон. Под мышкой у нее ждали еще два смартфона, а третий она зажала между подбородком и грудью.
Это было в высшей степени избыточно.
– Один. Два. Три, – сказал по-персидски Сухраб и внимательно посмотрел на результат на экране камеры. – Отлично!
Бабу встал и что-то сказал Маму. Что бы это ни было, слова явно были неприятными: в комнате сразу стало тихо, как будто дом мгновенно разгерметизировался.
Может быть, так и произошло.
А потом Бабу начал кричать.
Речь была несвязной, какой-то скомканной и язвительной.
Брови матери Сухраба сложились на лбу в аккуратные ровные арки, вот-вот рискуя бесследно исчезнуть в ее волосах, пока дедушка по непонятной для меня причине кричал на бабушку.
Сухраб изучал пол и крутил в руках камеру.
Лицо мамы побелело как мел.
Но хуже всех выглядела Маму.
Она все еще улыбалась, но улыбка больше не светилась в глазах.
Наконец Бабу пулей унесся в свою комнату.
Никто ничего не говорил. Мы все ждали, когда атмосферное давление вернется к норме. Когда Маму поднялась, я попытался обнять ее, но получилось только неуклюжее полуобъятье. Маму подвинулась и обвила меня руками. Ее лицо у меня на плече было мокрым от слез.
Как же мне не нравилось, что она плачет.
Что Бабу так с ней обошелся.
– Спасибо, родной. Все будет хорошо.
– Что произошло?
– Ничего. Все в порядке.
Маму поцеловала меня в щеки и ушла в ванную. Мама пошла вслед за ней.
Без бинарных звезд, которые держали нас вместе, наши орбиты начали растворяться, пока солнечная система семьи Бахрами не поддалась энтропии и не распалась на части.
– Иногда он так себя ведет, – сказал Сухраб. – Злится. Без причины. Это из-за опухоли.
– А.
– Обычно он не такой.
Сколько я его знаю, Ардешир Бахрами всегда казался мне слишком суровым. Даже когда я был ребенком, а он – всего лишь пугающей фигурой на экране маминого монитора с грубым голосом и кустистыми усами.
Так что я не уверен, что до конца поверил Сухрабу. Не до конца.