Отец действовал очень быстро. Во входную дверь отчаянно стучали и звонили, и он, наклонившись и убедившись, что его спутница мертва, вышел из квартиры. Его не было всего лишь несколько минут, но я понял, что за это время он каким-то образом сумел успокоить испуганных соседей и сделать несколько звонков. Вернувшись, он тщательно закрыл за собой дверь, посмотрел на труп, потом на меня.
— Похоже, я нашел тебе в матери изрядную суку, — спокойно сказал он, но в его глазах спокойствия не было. — Прости, Юра. Но объясни мне, что ты с ней сделал — а ведь это ты сделал, я знаю.
Он взглянул на валявшийся на полу лист бумаги, выпачканный кровью, потом на меня — вопросительно. Я сделал жест, давая понять, что теперь лист можно брать совершенно спокойно. Отец наклонился, дотронулся до него указательным пальцем, но тут же отдернул руку.
— Ну, как же ты, все-таки, это сделал? Ты бы смог это сделать еще раз?! — взволнованно, нетерпеливо спросил он. — И еще раз?! Много раз?!
Он сделал несколько шагов мне навстречу и остановился почти рядом со стулом, на котором я сидел. Он спрашивал снова и снова, а его правая нога все это время стояла в луже подсыхающей крови, собравшейся на нашем стареньком паласе — настолько потертом, что она уже не могла в него впитаться. Он задавал свои вопросы и стоял в крови женщины, которая пришла вместе с ним. Он этого попросту не заметил, он был слишком занят мной. И когда я увидел это, то понял, что у меня все-таки будет отец. Пусть он будет притворяться, пусть ему будут нужны только мои способности, но он будет рядом со мной.
Скоро в квартиру приехали какие-то люди. Я никогда не видел их прежде, но они мне очень не понравились. Люди с крысиными глазами, мускулистые и подобострастные. Двое из них остались в квартире, а остальные увезли меня и отца. Через несколько дней, после того как отец закончил оформлять все необходимые документы, я навсегда покинул Казахстан. Уже много позже я узнал, что на самом деле официально я никуда не уезжал. Я погиб в автокатастрофе вместе с женщиной-сиделкой, которая везла меня в другой город, чтобы временно поместить в хорошую больницу. Машина сгорела дотла. Так что, по сути дела, Юрий Желкбаев-Котов давно в могиле. Sui generis[20], с тобой общается призрак. Хотя, sub specie aeternitatis[21], меня вообще никогда не существовало.
Я думал, что, уехав вместе с отцом, попаду в рай, но я оказался в аду. Эта комната, окно, зеркала на каждой стене, полуголые красавицы-медсестры, насмешки и презрение — все, чтобы я ни на секунду не забывал, кто я такой, все, чтобы моя ненависть никогда не иссякала… и на этом фоне он — такой терпеливый, такой ласковый, такой любящий. Но я принял этот ад, без него, без этой ненависти я был бы ни на что не годен и не был бы ему нужен. А потом я узнал, что все это было напрасно, и меня хотят заменить. После всего, что я сделал! Разумеется, я не мог этого допустить. Ну, а прочее тебе известно.
Вита отвернулась от монитора. Встав, она выпрямилась, разминая затекшую спину, потом неторопливо прошлась по комнате. Черчилль, беспокойно мяукая, скользил, словно тень, за ее правой ногой. Литератор сидел в своем кресле, подперев кулаком подбородок и глядя куда-то сквозь экран, очевидно, как и она сама недавно, находясь во власти воспоминаний. «Не делай скидку на возраст», — сказал он ей. Но этого не получалось, она все равно видела мальчишку — злого, одинокого, глубоко больного и безмерно несчастного. Вита могла бы посочувствовать ему — неудачному произведению искусства скульптора-природы, сведенной с ума человеком, но не пожалеть. Пожалеть можно было его растраченную впустую жизнь, его дар, принесенный в жертву гнилой и алчной душе, его чудесные знания и способность сливать воедино действительность и фантазию, обращенные в орудие убийства. Кто знает — сложись все иначе, Юра писал бы совсем иные письма или книги и открыл бы, что существует нечто не менее материальное, чем ненависть, но гораздо более ценное и нужное этому миру. Но, как и Наташа, он оказался не на той дороге. Еще один неудачливый бог. Болезнь, постоянное нервное напряжение и ненависть пожрали его без остатка.