Он бросился вниз, но поднимавшийся вверх по лестнице плотной группой вызванный Санькой наряд милиции преградил ему путь.
– Вы куда это, молодой человек? – был вопрос.
– Мне надо! – пробовал объяснить Глеб. – Я спешу, срочно…
– Вы нужны нам здесь, – был ответ.
– Вернитесь в квартиру, – был приказ.
С болью в сердце, Глеб подчинился. Он не знал, но предчувствовал, что, опоздав раз, может опоздать и во второй.
Глава 7.
Одним летним, надушенным ароматом цветущей липы вечером, перед самым заходом солнца в маленькой больничной палате умирала женщина. Казалось, солнце медлило на небосклоне, понимая, что время больной истечет, едва только оно уступит этот мир ночи.
Совсем не старая еще, женщина лежала на широкой кровати, казавшейся непомерно большой для ее иссохшего тела. Тонкие бледные руки словно парили поверх одеяла и резко контрастировали с белоснежностью простыни. Никогда не знавшие устали и покоя добрые ласковые руки ее теперь были спокойны. Все силы, что остались в ее распоряжении, она тратила на короткие, поверхностные глотки воздуха. Так оптимизировал работу организма ее мозг, и она, волей неволей, подчинилась ему. И теперь, при ощутимой, непосредственной близости предельной черты, горизонта событий, за которым жизнь превращается в свою противоположность, унялась, наконец, боль физическая. Но продолжала терзать живую душу другая боль.
Рядом с постелью, онемевшая от страданий и страха, сидела дочь женщины. Глаза матери, прикованные к лицу дочери, были полны боли, беспредельной любви и тревоги.
Глаза ее молили о прощении.
За окном в полнеба пламенел закат, и весь объем палаты был заполнен его трепещущей плотью.
Мать и дочь прощались друг с другом, прощались навсегда. Молчание странным образом воздействовало на их сознание, заставляя усомниться в реальности происходящего, навевая им мысли о том, что, быть может, сейчас чары рассеются, и все станет, как прежде, как раньше, когда болезнь еще не изменила их жизнь. Только какими же словами можно остановить течение времени, повернуть его вспять, позволить ушедшим в небытие вернуться? Они не знали таких слов. Молчание было тягостным для обеих, для мамы и для дочери, воздух был наэлектризован им так, что даже не способный к восприятию тонких полей, почувствовал бы его звенящее напряжение и ужаснулся происходящему.
Но был в той палате, присутствовал, ненужный, не обязательный уже, и потому не замечаемый женщинами еще некто.
Это был врач по фамилии Залубченко, задержавшийся зачем-то в палате, хотя надобности в нем не было уже никакой. Он сидел в углу за столом, подперев голову рукой, неподвижный, как единица медицинского оборудования, и безучастно смотрел в окно, за которым угасал день, последний день жизни его больной, вылечить которую он не смог.
Краски дня смывались потоками сумеречных теней, стекали грязными струями за горизонт и где-то там, за ним, сгорали в неистовом пламени алхимического атанора. Это был вечный процесс уничтожения для последующего возрождения, который на людей, однако, не распространялся. Вечерняя нота становилась все пронзительней, небо делалось все прозрачней. Незаметно на нем появились первые звезды. Солнце вспыхнуло, выстрелило в зенит последним своим зеленым лучом, а когда и он сорвался в пропасть, больная вдруг приподнялась на постели.
Криком пронзил больничную тишину ее шепот:
– Яринка, доченька! Дарующий Жизнь! Помни, только ты…
Руки ее поднялись и упали, подсеченные последним усилием.
Жизнь расступилась, как цветы и листья на воде, и то, что было внизу, то, что всегда по другую сторону приняло женщину в свои объятья. А когда тьма сомкнулась над ней, все было как прежде, и все было по-другому, потому что уже без нее.
Последние слова умирающей странным образом подействовали на врача Залубченко. Равнодушие, которое казалось его вполне естественным состоянием, отлетело прочь, словно вуаль порывом ветра. Он всем телом повернулся к постели, весьма резко, едва не опрокинувшись при этом вместе со стулом. Глаза его вспыхнули, засветились странным светом, прожигая тьму и пространство. Он вслушивался, превозмогая пределы чувствительности своих ушей, пытаясь уловить все слова женщины, не пропустив ни звука, но даже шорохи прекратились, и тишину замершей вселенной сотрясали лишь безудержные рыдания девушки.