Залубченко был сорокалетним, невзрачным во всех отношениях врачом и человеком, рано облысевшим от тяжких дум и плохой наследственности. За стеклами больших очков, скрывавших половину лица и всю сущность этого господина, прятались маленькие колючие глазки-щелочки, постоянно зыркающие из стороны в сторону, что в свою очередь обнажало натуру скрытную, подозрительную и неустойчивую. Но по эту сторону, так сказать, витрины, глаза его, увеличенные стелами, казались большими, добрыми и внимательными, что особенно нравилось пациентам больницы, женщинам в возрасте, о котором не принято говорить, и старшей сестре Бабаевой, которая плохо слышала и потому выискивала смыслы в глазах собеседника. Знакомые, в особенности старые, в отношении него путались, справедливо ожидая с его стороны как хорошего, так и плохого. И, надо признаться, почти всегда ошибались.
Сердцем Залубченко ожесточился еще в детстве. Когда ему было лет десять от роду, он стащил у матери десять рублей, был пойман, изобличен, подвергнут короткому, но интенсивному моральному насилию, после чего был выпорот вожжами, жестоко и ракообразно. Предполагалось, что подобная прививка убережет молодого человека от аналогичных ошибок в будущем. И наука пошла ему впрок. Воровать он перестал, но завел себе другие милые его сердцу привычки, за которые по головке его не гладили.
– И в кого ты такой уродился? – изумлялся иной раз его отец.
В ответ Залубченко младший лишь зло вращал глазами.
– Тьфу ты, звереныш! – плевался отец и уходил прочь из дому, во двор, играть в шахматы с соседом Иполлитовым.
Рос Залубченко слабосильным, удивляясь даже больше других, как это его душе удается удерживаться в его теле, поскольку лучше кого бы то ни было знал, каких трудов ей это стоило. Но он рос, вопреки всему и практически без посторонней помощи, занимая все более определенное место под солнцем.
В школе его с первого дня стали звать Залупой. А как, скажите, еще вас будут звать, если у вас фамилия Залубченко? «Залупа, иди сюда, Залупа, пойди туда…» На просьбу звать его по имени, одноклассники отвечали смехом, а драться у него сил не было, наоборот, это его пару раз поколотили, чтобы, как говориться, не залупался. Он залупаться перестал, но стал платить сверстникам другой монетой, которая у него никогда не переводилась. Он стал сообщать учителям, что, кто, где и когда делал, благо, что в доверие к строгим учителям в поскрипывающих от распиравшей их дородности доспехах благодаря своим волшебным очкам он втирался виртуозно. Кто-то звал его ябедой, а он говорил, что он борец за справедливость. Одноклассники не упускали случая, чтобы избить его за ябедничество.
– Смотри, Мишка, – говорила мать всякий раз. Ставя ему примочки, – убьют тебя когда-нибудь.
– Не убьют! – огрызался Мишка, отталкивая руки матери. – Не успеют, сами сдохнут!
Мать только горестно вздыхала, а Залубченко младший, пережив боли в разбитом теле, вновь шел ябедничать, чтобы отомстить. Месть для него становилась самым святым чувством. Ну, единственным святым, если честно, других чувств, сопоставимых с местью для него не существовало. И ведь он своего добился! Били его, били, а потом перестали, рассудив логично и познав на опыте, что с Залупой лучше не связываться. В покое его оставили, но с тех пор он рос, словно в пятне отчуждения. Его словно не замечали, ни о чем не просили, не спрашивали, не заговаривали никогда. А ему того только и надо было. Он успокоился, перестал бояться и сосредоточился на учебе.
С молодыми годами отошли в сферу воспоминаний и детские шалости. После школы Залубченко легко поступил в мединститут, как и мечтал. В институте наладить с кем-то контакт он даже не пробовал, и как-то само собой получилось так, что оказался он в стороне от студенческой жизни, от всего того, что ее составляет, если исключить учебу. Ни на какую общественную или личную жизнь не было даже намека.