«Не зря, не зря я вас, голубчиков, обхаживал!» – твердил он себе, имея в виду тех голубков, о которых и мы все подумали. «Они еще там, в кафе, – высчитывал Залубченко, – это в двух шагах отсюда. Но после он пойдет ее провожать, а это не близко, противоположный конец города. Плюс, замилуется и задержится… Итого, часа три чистого времени. Успеем! Лишь бы старик оказался на месте, а второго пацана, если что, придушим…»
И снова им повезло.
Дверь открыл сам старик Лихарский. Он, по обыкновению, свысока и несколько удивленно посмотрел на нежданных гостей. Пожевав, открыл рот, но спросить ничего не успел.
– Дави его! – крикнул Залубченко.
Митяй двинул плечом, дверь распахнулась, отбросив старика вглубь квартиры. Молодец вскочил следом за ним и, не давая опомниться и поднять тревогу, схватил Лихарского за горло, как совсем недавно отца. Железные пальцы клещами сдавили хилую, цыплячью шею старика. Тот захрипел, задохнулся, закатил глаза, беспомощно взмахнул руками. Почувствовав, что еще немного, и все, конец, он отчаянно замотал головой, единственным доступным ему методом протестуя против насилия. От резких движений головы повязка соскочила с лица Лихарского, и открывшийся Дарующий Жизнь бросил снопы света в близкие глаза силача. Митяй инстинктивно ударил старика кастетом в висок и с воплем отскочил в сторону.
– А-а-а! – заорал Залубченко. Не растерявшись, он зажмурил глаза и бросился к лишившемуся сознания старику. Не успело тело Лихарского опуститься на пол, как совсем обезумевший предводитель семейной ОПГ своими тонкими, интеллигентскими пальцами выцарапал пульсирующий камень из его глазницы.
Санькино счастье, что в это время его не оказалось дома.
Глава 9.
Всю ночь квартира была полна посторонних людей. Они ходили туда сюда, все что-то искали, высматривали, измеряли, фотографировали, спрашивали, записывали и вновь спрашивали, спрашивали… Ушли все под утро, поэтому поспать Глебу так и не удалось. Да он и не заснул бы, представься ему такая возможность, слишком уж он был возбужден и встревожен. Потрясение, вызванное виденной им кровавой картиной, не проходило.
Утром им и Санькой, по очереди, вновь занялся следователь. Вопросы его как-то не затрагивали сознания Глеба, порой он их просто не понимал, поэтому отвечал бестолково, а то и совсем невпопад. Увидев в глазах следователя недоверие, он начинал горячиться, пытался что-то торопливо объяснить и запутывался еще больше. А в результате допрос затягивался.
Глеб рассказывал обо всем, что знал, умалчивая лишь о Дарующем Жизнь и о его связи с Ирэной, инстинктивно понимая, что говорить об этом не следует. Слова его были правдивы, но то, что он о чем-то умалчивает, ощущалось и побуждало следователя генерировать все новые вопросы. Сознание Глеба словно раздвоилось, при этом одна его часть пыталась поддерживать связь с внешним миром, другая же, отвернувшись от него, жила совсем в другой реальности. Все, люди, события, разговоры, отдельные слова и даже звуки, смены для и ночи – все слилось в единый серый поток, проносящийся мимо и в своем движении его почти не затрагивающий. Поток находился в другом измерении, в другом времени, его же, Глеба, время остановилось в тот момент, когда он увидел пустую, безобразно изуродованную глазницу поверженного на пол Лихарского. Эта картина словно на моментальной фотографии оказалась зафиксированной в его мозгу, и порождала одну и вполне конкретную ассоциацию: Ирэна. Ирэна в опасности! Ее нужно спасать. Это была не мысль, не просто мысль, поскольку она жила гораздо глубже, на уровне чувств, в области подсознания. Это был страх, лежавший под сердцем, вскрик души, поразивший его первой же вспышкой.