– Я опять на вас накричала, – снова стала извиняться она. – Вы простите. Видите ли, у меня свои проблемы, и из-за них я постоянно срываюсь. Не обращайте внимания, если можно.
– Да я и не заметил ничего такого, – ответил Глеб, а про себя подумал: «Ну и ну! То жар, то холод!»
– Я знаю, что это неприятно, – продолжала девушка. – Обидно, когда на тебя срываются ни за что, ни про что. Поэтому…
– Нет, правда, все нормально. Я и не думал обижаться.
– Вот и хорошо.
Голос девушки был тих и печален, а лицо в полумраке купе, освещенного дрожащим светом как-то незаметно зажегшейся лампы под потолком, казалось, горело внутренним огнем. Или, Глеб не мог понять, лицо ее было слишком бледным? Еще ему казалось, что девушка говорила – все, что говорила, – для самой себя. Задавала вопросы и сама на них отвечала. Видимо, и в горе бывает иногда такая потребность – выговориться. Все равно, кому, и лучше незнакомому человеку, как идеальный вариант – случайному попутчику. Высказаться, облегчить душу, не опасаясь, что рассказ твой может быть использован против тебя, потому что назавтра жизнь неминуемо разведет вас в разные стороны и оградит стеной несовпадения. По этой же причине мы не спрашиваем имен наших попутчиков без особой необходимости, и уж совершенно точно не помним их долго. Потому что зачем, если эта встреча последняя? А если по странному капризу судьбы с бывшим попутчиком все же доведется встретиться, так что с того? Что постыдного в ночных разговорах, если все они, до последнего словечка, остаются ровно там, где и были произнесены, в поезде, наматывая круги по заведенному маршруту, вплетаясь невнятным бормотанием в перестук колес, порождая волшебную звуковую вязь, которая, ложась на душу, пробуждает в ней прекрасное томление.
Таков рецепт истинной романтики, здесь все ингредиенты обязательны и включены.
Итак, отблеск душевной скорби горел на душе девушки, а она говорила…
– Хорошо, когда нет обид, когда не на кого сердиться. Счастье, когда не за что мстить и эта тяжесть не сжимает душу и сердце. С такой ношей душе тяжело, ох, тяжело. И, знаете, это удивительно, но от любви и от ненависти на душе одинаковая тяжесть. Вот, можете не верить, но это так. Странно, правда?
– От любви на душе легко, я так думаю, – осторожно возразил Глеб.
– Но от любви умирают! – воскликнула она.
– Даже если и так, умирают с легкой душой.
– Почем вы знаете? – она заглянула в его глаза. – Хотя, конечно, любовь бывает разной, у каждого своя. Только… о чем я хотела?
Девушка задумалась, напряглась, вспоминая, но вскоре нашла прятавшиеся слова и вытянула их из глубины.
– Чтобы понять другого, нужно пережить самому что-то подобное. Чтобы понять до конца. Но, наверное, иногда лучше не знать, не понимать и не переживать. Нет, понимание, понимание все-таки необходимо…
– О чем это вы? – спросил Глеб, ежась от накатов волн ее путаной речи. – О чем вы говорите?
– О человеке, – пояснила она, удивляясь, что он не понимает очевидного. – Человек должен уметь понимать другого человека. Именно уметь, ведь этому искусству может научиться любой. Почти любой. Вот вы, например, мне кажется, меня совсем не понимаете. И это понятно, я столько чепухи успела наговорить. Скажите, у вас есть семья? Отец, мать?
– Только мама…
– Значит, и вы пережили свою потерю. Недаром я увидела в вас эту способность.
– Способность к чему?
– К пониманию. Значит, вы не безнадежны. Ну, это ладно, это оставим. Куда же вы едете? От матери? К ней?
– От нее. Я еду в К***, в институт. Мама осталась дома.
– Зачем вы ее оставляете? – тревога выплеснулась с ее словами. Тревога и беспокойство.
– Не навсегда же, – легкомысленно ответил Глеб.