Все-таки, вокзальная суета, особенно после прихода поезда, не лучшее место для объяснений. Особенно если у тебя не заготовлено для него подходящих слов. Если те слова, которые нужно произнести, в такой последовательности раньше ты не говорил никому и никогда.
Глеб смотрел Ирэне вслед, словно зачарованный, пока многотысячная толпа не поглотила ее в своем чреве. Лишь тогда он словно пришел в себя. Он бросился за ней следом, по подземному переходу выбежал на привокзальную площадь, но в разлитом по ней человеческом море разглядеть Ирэну было невозможно. Глеб метнулся к остановке троллейбусов, потом к стоянке такси, но его запоздалые усилия ни к чему не привели. В конце концов, остановившись в самом центре площади, с ужасом ощущая, как отрывается и проваливается в разверзшуюся в груди пустоту его сердце, Глеб прошептал онемевшими губами:
– Где же теперь тебя искать, а, Ириша? Кто подскажет?
Глава 3.
Прошел месяц.
В К***, как, впрочем, и повсюду властвовала осень. Расцвеченный ее красками, город погрустнел лицом, и легкая, воздушная его краса стала красой строгой, торжественной. В прозрачности воздуха ощущалась призрачность бытия. И в то же время воздух был пропитан ароматом тления. Дыхание запредельности приближало и обуславливало невидимый, подспудный переворот к иной жизни, которой незаметно для себя уже начали жить деревья и птицы, люди и дома.
Природа вступала в стадию своей высшей мудрости и требовала поклонения. Но за поклонением всегда наступает забвение. И однажды, одним ничем не примечательным утром, от лиц деревьев отхлынула земная кровь, щеки их покрылись лихорадочным румянцем, а то и вовсе смертельной желтизной. Они ждали чуда, они еще надеялись, что жизнь продлится, но налетевший ветер с севера все опрокинул. Он был неистов и неумолим, он рвал на части хрупкие листвяные капюшоны и, улюлюкая, уносил их прочь, мешая обрывки с другими обрывками, клочки – с клочками. И не понять было деревьям оцепеневшими умами, что чудо уже свершилось, уже произошло. Что наступила осень.
Ясные солнечные дни становились все реже, но когда они случались, небо уже не выглядело выгоревшим. Осень вернула небу пронзительность и чистоту, синь его сделалась холодной, почти стальной.
Частые теперь дожди умыли город небесной влагой. Мокрый асфальт – грустное зеркало осени, отражал, что видел: потоки машин и поредевшие ряды прохожих.
Город словно накинул на вечерний костюм дождевик.
Для Глеба этот месяц был наполнен напряженной учебой, потому и пролетел незаметно. Недаром же говорят, что третий институтский курс самый сложный. Лекции сменялись семинарами, семинары – лабораторными работами и коллоквиумами, а тут еще подошло время готовить и курсовую работу. Вечера он проводил в библиотеке, и очень часто далеко за полночь окно его комнаты светилось во мраке.
Нельзя сказать, чтобы он отличался чрезмерной усидчивостью в учебе, просто в его понимании иначе было нельзя. Он был обычным парнем и обыкновенным студентом, впрочем, довольно толковым, чтобы без чрезмерных усилий учиться на повышенную стипендию.
Учеба учебой, но в этот месяц друзья перестали узнавать его. Обычно веселый и общительный, он отчего-то ходил все печальный, полюбил одиночество, подолгу задумывался над чем-то и не слышал, что ему говорят. О чем он думал – не знал никто. Но однажды кого-то осенило, кто-то шепнул: влюблен! И этому сразу поверили, потому что такой диагноз сразу объяснил все его вновь приобретенные странности. Тем более что с кем не бывает! Почему бы и нет? Ведь жизнь на то и дана, чтобы любить. Ну, а если любишь, как же без грусти?