Согласно Дженкину, признак, четко выраженный у одного из предков (например, длинные листья), через ряд поколений сойдет на нет и не может стать материалом для естественного отбора.
Легко быть пророками задним числом, или, как говорят французы, — проявлять остроумие на лестнице. С высоты наших сегодняшних знаний можно придумать немало способов, при помощи которых Дарвин мог бы разбить Дженкина наголову. Прямые генетические эксперименты над организмами с коротким жизненным циклом в течение ряда поколений, анализ родословных породистых лошадей и собак — все это не оставило бы камня на камне от выкладок прямолинейно мыслящего инженера.
Быть может, наиболее изящное опровержение дало бы исследование родословных царствующих домов и именитых дворянских семей — хотя бы по галереям фамильных портретов. Художники в те времена изображали и натуру, а не только свои впечатления о ней, как это нередко бывает сейчас. Правда, пришлось бы учесть и превходящие обстоятельства — например, требования моды. Известный советский антрополог — скульптор М. М. Герасимов восстановил по черепу лицо знаменитого флотоводца екатерининских времен Ушакова и отметил явное несходство его с сохранившимися изображениями. Оказалось, что во второй половине XVIII века было модным несколько «облагораживать» натуру, сужая на портрете лоб, вытягивая лицо и т. д. Однако все эти трудности в принципе были преодолимы уже во времена Дарвина. Беда в том, что дилетантские выкладки Дженкина в глазах ученых того времени стоили больше, чем результаты экспериментов. Наследственность представлялась им как бы жидкостью, бесконечно делимой, неким аналогом крови. Следы этого представления сохранились и в нашем языке — мы говорим: чистокровный, полукровка. От этого заблуждения не был свободен даже Дарвин, предложивший первую, во многом еще несовершенную гипотезу механизма наследственности, исходившую из существования корпускулярных наследственных зачатков.
Корни этого заблуждения мы опять находим в античной философии. Если Демокрит более двух тысяч лет назад утверждал, что делимость материи без качественного изменения ее свойств не бесконечна, то его младший современник Аристотель полагал обратное. Согласно Аристотелю, процесс дробимости материи в принципе бесконечен. Точка зрения Аристотеля была господствующей не только в средние века. Создание Ньютоном и Лейбницем анализа бесконечно малых величин также повлияло на мировоззрение ученых. В результате существование атомов и молекул до конца XIX века многим казалось спорным, тем более сомнительными были гипотетические «атомы наследственности», хотя об их существовании подозревали многие. Дарвин называл их «геммулами», Негели «мицеллами», Спенсер «физиологическими единицами», Вейсман — «идами» и «детерминантами». Уже тогда было ясно, что гипотеза о передаче наследственных свойств в виде мельчайших неделимых единиц весьма плодотворна. Но, по-видимому, недостаточно, чтобы истина лежала на поверхности. Нужно, чтобы ее еще и хотели увидеть.
Итак, первым затруднением дарвинизма, которое использовали его противники, было отсутствие знаний о наследственности.
Чтобы отвести возражение Дженкина, Дарвин стал придавать большее значение так называемой определенной изменчивости, при которой все или большинство организмов в популяции — группе совместно обитающих и размножающихся особей — реагируют на изменение внешних условий одинаково. В таком случае вероятность встречи одинаково изменившихся особей разного пола возрастает, признак не должен «разбавляться» и может быть поддержан естественным отбором. К сожалению, в этой концепции таилась опасность скатиться на проторенный за две тысячи лет путь телеологизма. Дарвин не сделал этого шага, но его не замедлили сделать другие.
Дело в том, что групповая, она же определенная, адекватная изменчивость часто (хотя далеко не всегда, как это порой утверждают) бывает приспособительной. Так, при засухе растения сбрасывают листья, отчего резко снижается расход воды на испарение; животные на холоде отращивают густой мех; многие рыбы и земноводные изменяют цвет сообразно с фоном места их обитания. Отсюда уже легко сделать вывод о наследовании этих благоприобретенных свойств. Отбор как фактор эволюции перестает быть нужным. Мы опять приходим к ламаркизму.