Евгений заверил друга, что не находит в этом костюме ничего особенного. Профессорша, при их теперешних отношениях, разрешила ему носить шлафроки покойного профессора, которые очень удобны, практичны и к тому же пошиты из такой удивительной материи, равной которой не сыскать ныне в целом свете. Дело в том, что на ней точнейшим образом вытканы скопированные с натуры цветы и травы, а в придачу к шлафрокам имеется еще и некоторое количество замечательных ночных колпаков, также способных заменить собой целый Herbarium vivum[2]. Колпаки, однако же, он намерен с должным почтением носить лишь по особо торжественным дням. Что касается сегодняшнего наряда, то он примечателен тем, что покойный профессор собственноручно несмываемыми чернилами написал на нем подле каждой травки и каждого цветка точное название, в чем Север убедится при ближайшем рассмотрении шлафрока и колпака, так что подобный костюм может служить еще и прекрасным наглядным пособием для всякого любознательного ученика.
Взяв в руки и поднеся к глазам колпак, протянутый ему Евгением, Север действительно прочитал на нем множество названий, описанных от руки красивым, четким почерком, как-то: Lilium bulbiferum, Pitcairnia angustifolia, Cynoglossum omphalodes, Daphne mezereum, Gloxinia maculata и другие. Север уже готов был снова разразиться хохотом, но внезапно сделался серьезен, испытующе заглянул другу в глаза и сказал:
— Евгений! Неужели это возможно… неужели это правда? Нет, этого не может быть, это всего лишь глупые, нелепые слухи, которые распространяет злобная молва в пику тебе и профессорше! Посмейся, Евгений, посмейся от души: представь себе, люди утверждают, что ты женишься на старухе!
Евгений немного смутился и испугался, но затем, опустив глаза, твердо сказал другу, что все это чистая правда.
— В таком случае, — вскричал Север, необыкновенно разгорячившись, — меня послала сюда сама судьба, дабы отвести тебя от края губительной бездны, где ты в ослеплении пребываешь! Скажи мне, какое безумие на тебя нашло, что ты готов продать себя, свои самые лучшие, цветущие годы за жалкие, оскорбительные подачки?
Север, как это всегда было ему свойственно, все более и более распалялся, он говорил безостановочно, под конец даже стал извергать проклятия, направленные то против профессорши, то против Евгения, приправляя их бранными студенческими словечками, и Евгению с трудом удалось его успокоить, заставив замолчать, и принудить выслушать его самого. Именно неистовая горячность Севера полностью вернула Евгению самообладание. Он ясно и спокойно объяснил другу, какие именно отношения связывают его с профессоршей, честно рассказал, как все это развивалось, и закончил вопросом, что дает Северу основание сомневаться в том, что союз с профессоршей навеки составит его, Евгения, счастье.
Бедный мои друг, сказал наконец Север, который тем временем тоже успокоился, в какой густой сети недоразумений и недомолвок ты очутился! Но, возможно, мне удзстся развязать крепко затянутые узлы, ибо, лишь освободившись от пут, ты оценишь все преимущества свободы. Тебе надобно отсюда бежать!
— Никогда! — вскрикнул возмущенный Евгений. — Мое решение твердо и непоколебимо! Ты — несчастный маловер и скептик, если можешь усомниться в благочестивом устремлении, в преданной материнской любви почтеннейшей из матрон, готовой повести по жизни меня, неопытного, неразумного ребенка!
— Послушай, — продолжал убеждать его Север, — ты сам называешь себя неразумным ребенком; отчасти ты прав, ты и есть ребенок, и житейский опыт дает мне перед тобой преимущество, которого не дают годы, ибо я лишь немногим старше тебя. Не считай, что я рвусь быть твоим наставником, но, уверяю тебя, ты, с твоими воззрениями, просто не способен сейчас взглянуть на дело трезво и непредубежденно. Не думай, я не питаю ни малейшего сомнения в добропорядочных намерениях госпожи профессорши, более того, я убежден, что она хочет единственно твоего блага. Но ты, мой добрый Евгений, пребываешь в величайшем заблуждении. Существует старое, меткое высказывание, что женщины могут всё, кроме одного: выскочить из самих себя и переселиться в душу другого. То, что они чувствуют сами, они считают нормой для всех остальных, и их собственный внутренний мир есть для них прототип, применительно к которому они судят о душевном состоянии прочих людей. Насколько я знаю старую профессоршу и могу судить о ее натуре, она никогда не была способна на сильные чувства, напротив, ей всегда была свойственна некоторая флегма, та, что позволяет девушкам и женщинам долго не стариться, ибо она еще и сегодня выглядит довольно молодо для своих лет. Мы оба знаем, что старый Хельмс тоже был порядочным флегматиком, как и то, что, наряду со стародавней благочестивой простотой нравов, профессору было свойственно подлинно сердечное добродушие, так что это был на редкость спокойный и счастливый брачный союз, где муж никогда не критиковал жену за недостаточно вкусный суп, а жена никогда не затевала уборку его кабинета в неподходящее для него время. Это вечное andante супружеского дуэта профессорша желала бы со всей приятностью доиграть с тобой, так как она уверена, что и в тебе достаточно флегмы, дабы не перейти на allegro[3] и не ринуться очертя голову в неведомый тебе мир. Ежели под пестрым ботаническим шлафроком будет по-прежнему тишь да гладь, то ей, право же, все равно, кто его носит: старый профессор или юный студент Евгений. О, без сомнения, профессорша станет тебя холить и лелеять, я заранее напрашиваюсь в гости на чашечку настоящего мокко, великолепно приготовленного почтенной матроной, и я уверен, что она с удовольствием будет смотреть, как я выкурю в компании с тобой трубочку превосходного варинаса, которую она самолично набьет и которую я затем запалю с помощью бумажного жгута, свернутого из записей покойного профессора и аккуратно обрезанного госпожой профессоршей. Но что, если в это спокойствие, которое, на мой взгляд, безнадежнее спокойствия безлюдной пустыни, однажды ворвется буря подлинной жизни?..