Одиночество не давит, невыносимо от ожидания, причем, кажется, чего-то плохого. Я читала молитвы – из Псалтыри и наизусть. Мне предложили медитировать на Тимофея живого: представлять его в будущем веселым прекрасным мальчиком. Но я плохо запомнила малыша на лицо – не успела наглядеться, да и затуманенный от слез и стресса мозг плохо справлялся: знала сына только полуживым, опутанного проводами.
Сцеживаться, молиться, звонить…Все это занимало тягостные минуты. Снаружи – деятельность, внутри – все замерло, застыло комком на краю пропасти, готовится ухнуть в черную пустоту, где никакого просвета…
Я понимала, откуда это у ребенка: на восьмой неделе беременности у меня выскочила простуда на губе. Эти пресловутые болячки были для меня обычным делом с детства. Ну простуда и простуда: прижжешь смоченной в кипятке горячей ложкой или присушишь зубной пастой, а-то и сама через три дня пройдет! Родители еще всегда говорили: хорошо, что наружу вылезло (а не внутри, мол, застряло), значит выздоравливаешь…
Восьмая неделя – это было в феврале: холодное, болезненное время, иммунитет ослаблен. Восьмая неделя жизни ребенка – это когда сердце уже появилось, начинает развиваться мозг и другие органы. И тут пришел вирус герпеса. Раз он вылез наружу, значит внутри он уже сделал свое черное дело… Теперь-то я знаю, что эта болячка не такая и безобидная. И я ее очень боюсь.
Я понимала, откуда это, я не понимала, для чего. Я не понимала, за что нас всех наказывают. У наших матерей не было подобных потерь, только аборты… И тут озарило. Все неродившиеся дети рода, которых не хотели и отвергли, сошлись в этом младенце, которого так горячо желали, так ждали, так любили! Им нужно было родиться, воплотиться, показаться, прожить свои жизни, протянуть ручки своим матерям и отцам и через гипертрофированное сердце Тимофея заявить о своей большой любви к ним!
Наши с мужем ангелы посовещались и решили забрать душу сына к себе, чтобы ему не мучиться и не мучать нас. В 21.15 пришел дежурный врач и сказал, что аппарат отключили, потому что ребенок умер. Это слово прозвучало.
Мне дали успокоительные таблетки, чтобы я смогла уснуть. Я не стала сообщать родным на ночь. Они и так плохо спят, зачем их печалить в позднее время. Узнают об этом утром…
Из сонного забвения я очнулась примерно в половине шестого. Надо снова жить… Стала тянуть время до «приличного», чтобы разбудить родственников телефонным звонком. Умылась, почистила зубы, собрала волосы. Глаза и лицо, распухшие от слез… Видеть себя не могу… Настало время застойных вод: грудь распирает от неслитого молока, болит, и от этого я сцеживаю еще хуже, не могу сильно давить; матка сокращается плохо, болит; заболело горло от скопившихся комком эмоций, и трудно выдохнуть.
Я знаю, что я должна сейчас заботиться и о теле – поделать упражнения для сокращения, сцедить молоко. Что-то делаю… Кое-как… Но это все – в параллельной реальности, я сама – на стороне души, хочу сейчас быть здесь. Читаю покаянный псалом и молитву об упокоении…
В 6 я позвонила только самым главным своим людям и просила их дальше передать, что Тимофей ушел. Теперь мое дело – скорбеть и хоронить.
Врач выписала меня, чтобы я смогла сегодня найти утешение в кругу семьи. Несмотря на температуру и плохое состояние моих внутренних органов. Рожениц без детей в роддоме не держат. А назавтра – похороны. Я не хотела, чтобы бездыханное тело Тимофея везли к нам в общежитскую комнату. Это не его дом. Уже никогда не будет. Я оставила его в морге.
Кое-как скоротали-проплакали вечер, заснули в слезах. Но муж был рад, что я дома – ему тоже было легче рядом со мной.
С утра погода негодовала, а мы отправились забирать младенца. Двоюродная сестра мужа позаботилась обо всем: купила гробик и все необходимые похоронные принадлежности, отдала служителям одежку для ребенка… Вот в этом синем гробике и голубом комбинезончике нам его и вынесли на крыльцо морга. Я наконец-то смогла рассмотреть сыночка. На лбу впечатался сиреневый след от больничной трубки. Да, это тот, которого я держала на руках и в ком с первых же минут признала его отца.
Мы поместили гроб между сиденьями нашей малолитражки и отправились на кладбище, где встретились с родными. Определили место. Друзья мужа выкопали яму, опустили гроб. Не помню и не знаю, сколько мы там пробыли и что я чувствовала. Помню только, что было очень холодно и сыро, лил дождь, глина липла к сапогам, я все время смотрела на Тимофея, пытаясь его запомнить, а все равно не запомнила.