— После.
— Что ты чувствовал?
— Ничего. Просто жил, что-то делал, думал, ощущал, и вдруг бац — и оказываюсь в другом месте. Но по факту прошло некоторое время. Например, работал в офисе, уже вечер, часов восемь-девять. И вдруг «меня будят» какие-то бомжи в ночлежке. Я далеко от офиса, как там оказался — не помню, по времени вижу, что прошло часа три.
— Бомжи? Настоящие? Вонючие и беззубые? Не артисты?
— Нет. Не артисты. Меня чуть не прибили тогда за то, что я на их топчане примостился. Но расстались практически друзьями. Бомжи оказались вполне интеллигентными людьми: Камю читали, георгиевскую ленточку на свои лохмотья прицепили, о макиавеллизме рассуждали. Один бывший артист, другой бывший врач. Мы с ними даже выпили потом жуткой сивухи, они призвали меня остаться с ними, ибо считали себя эпикурейцами.
— Оставим сих достопочтенных персонажей! Как ты туда добрался? Машина где была?
— Не знаю как. Машина всегда оставалась у «Мидаса».
— А когда очухивался, какие физические ощущения были? Тремор, судороги, вкус какой-нибудь?
— Сухость во рту и вата в голове.
— Сколько было выпадений из реала?
— Э-э-э… пять, — я опять начал хрипеть.
— И как я понял, что не всегда ты приходил в себя среди бомжей?
— Всё. Я не хочу об этом говорить! — Я решительно допил спиртное из кружки и собрался сбежать. Рассказывать обо всём я не желал. Я уже даже встал и направился к выходу: пусть этот самопальный сыщик остаётся тут один. Но в спину себе услышал:
— Да я и сам тебе расскажу, мин херц! Первые пару раз ты очнулся в каких-нибудь безобидных местах. Ты испугался — может, даже кому пожаловался и заключил, что сразил тебя злой недуг. Но однажды психическое приключение закончилось трагедией. Возможно, и не однажды! И я даже рискну предположить, какая трагедия разыгралась при последнем акте бессознанки.
Я остановился на полпути к двери. Застыл. Слушал Тасю спиной и малодушно боялся, что он сейчас подобно ясновидцу распишет все подробности.
— Предположи… — зачем-то прошептал я, испытывая и страх, и любопытство.
— Однажды «в начале июля, когда в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в эсском переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к мосту».
— Что? — повернулся я.
— Н-да… Темнота. Это Достоевский. «Преступление и наказание» так начинается. Я полагаю, душа моя, что в пятый раз ты очнулся в больничной палате возле своего друга Ильяса Мехтиева. Ночь. Белые простыни. Холодный пол. Запах формалина. Восковое лицо уже не человека, а трупа на кровати. И тишина. Датчики, мигающие и дышащие ранее аппараты, что поддерживали жизнь в человеке, безжизненно замерли. А у тебя в руках какая-нибудь трубка… Или нет, скорее всего подушка, которую ты бессмысленно сжимаешь окоченевшими пальцами. В голове сумбур, мысли, зародившись, погибают, лопаются, как мыльные пузыри. Хочется пить и кричать. Потому что одна из мыслей живучая, зараза. «Я убил Ильяса!» Ты опять не помнишь, как ты здесь оказался, тебя начинает трясти. В какой-то момент ты подумал: «Может, это сон?» И потрогал высокую больничную кровать, почувствовал мягкую хлопковую ткань простыни, задел остывающую руку друга. Понял, что не сон. Трясти стало сильнее. Тебя вернул к здравому смыслу какой-то звук: может, одинокая шалая псина залаяла где-то на улице, может сонная медсестра прошаркала по коридору, может какой-нибудь болящий в соседней палате крикнул, отгоняя старуху с косой во сне…
— Нет. Зазвонил телефон в кармане…
— И это взорвало мозг. Это мобилизовало тебя. Ты, словно напуганная, но хищная крыса, что в ночи пытается выбраться с тонущего корабля, активизировал все центры самосохранения, включил бесшумный режим, обострил зрение и ничего не упустил… Сначала проверил комнату на предмет спрятавшегося вредителя. Никого не нашёл. Не было и видеонаблюдения. Потом какой-то тряпицей…
— Влажной салфеткой.
— Салфеткой, значит, протёр кнопки на аппарате, трубочки капельницы, аккуратно руку Ильяса, что там ещё?
— Лицевую маску, столик, место на полу, ручку двери…
— Бросил последний взгляд на бывшего друга. И, скорее всего, не сдержался, сказал: «Прости…» Выглянул в коридор. Никого. На цыпочках, хотя это и сложно в обуви, перебежками от поворота до поворота, пережидая редких особей персонала, добрался до какого-нибудь выхода или окна на первом этаже. И пропал в ночи. Бежал от этой белой страшной больницы, от этого жёлтого неживого лица по гулким чёрным улицам, только глупая реклама легкомысленно и слепо моргала тебе вслед. Ты бежал домой. Чтобы спрятаться от этого кошмара. Возможно, ты даже думал прекратить всё, обрушившись на асфальт с небес своего дома. Но ты сильный и мужественный, ты смог устоять.
— Я не смог спрыгнуть, я слабак.
— Ты дурак, а не слабак! — вдруг голос Тасеньки переменился: из таинственного и приглушённого в звонкий и гневный. — Возомнил себя доктором Джекиллом? Решил, что так и случается раздвоение личности? Это ли-те-ра-тура! Решил ручки поднять: хэнде хох, ихь бин больной? Ты — аналитик! Где твой мозг? Или это твой мистический двойник, что живёт вместо тебя во время затмения сознания, весь ум выжрал? — Тася соскочил с табуретки и стал кружиться вокруг остолбеневшего меня. — «Чёрный человек, чёрный, чёрный, чёрный человек на кровать ко мне садится, чёрный человек спать не даёт мне всю ночь***». Кто знает о твоих проблемах?
— Н-н-никто… Сашка знает не всё. Психотерапевт тоже.
— Что спрашивал следователь?
— Где я был в тот вечер.
— И ты?
— Сказал, что допоздна был на работе. И что потом заехал в кафешку: я там завсегдатай и они подстрахуют.
— И как господа жандармы объясняют смерть Ильяса?
— Не знаю точно. Сашка говорил, что как халатность.
— Как тебя обследовал мистер Гершензон, психотерапевт с лицом жулика?
— Спрашивал, показывал кляксы разные, заставлял группировать слова, складывать куб, потом отправил в клинику на анализ: моча, кровь, рентген, томография. Даже гипноз пробовал один раз.
— И?
— И не получилось у него. Он сказал, что патологий нет. Назначил мне какой-то электросон, таблетки, витамины, ещё какие-то процедуры. Но на них я не ходил, некогда было.
— А почему ты решил уехать сюда, в эту Тмутаракань?
— Один мой хороший знакомый, коллега, Петя Шаповалов — впрочем, на Петю он, конечно, не тянет. Ему хорошо за сорок, он специалист отменный. Но все Петей называют. Так вот он рассказал, что его родной брат занимался бизнесом, он был издателем. Ночевал в конторе, и дело довело его до буквально «белой горячки», он стал заговариваться, перестал спать, начал зависать во время разговора. Никакие таблетки не помогли. И тогда он уехал на Алтай. Завёл там пасеку, стал разводить каких-то ценных кроликов, порвал все связи с городом. И выздоровел.
— А бизнес свой куда дел этот месье Обломов?
— Продал. Петя и жаловался-то именно на это, что, дескать, мог бы и брату родному уступить…
— И ты тоже решил удрать от невсебоса?
— Решил удрать…
— И как? Полегчало?
— Представь себе: полегчало! За все четыре недели ни разу не выпадал из сознания. И спал нормально. Пока ты не объявился!
— Спокойно, Маша, я Дубровский! И не надо мне делать сцену. То, что здесь тебе лучше, говорит не о том, какие тут чудные рассветы, а о том, что некий «чёрный человек» потерял доступ к телу. И ты можешь покумекать и выйти на того, кто это всё организовал.
— Почему ты так уверен в моей невиновности? Даже я не уверен…
— А это всё потому, мой котик, что я тебя выбрал в свои наложники! Я наблюдал за тобой, горемычным, несколько недель, — Тасенька всё это время наступал на меня и уже припёр к стене. — И я выбрал тебя! Теперь ты мой! Поэтому я буду тебя защищать! — последнее он сказал, карикатурно-страстно дыша уже почти мне в рот. А я вдруг подумал, что всё рассказал этому придурку и даже в конвульсиях от переживаний не сжался. И ещё… от Таси пахнет кофе. А я, как назло, так люблю кофе!
________________________
* И. Северянин «Элегия».
** Фраза из терзаний Раскольникова, героя Ф. М. Достоевского.