Вот блин. А дождь уже реально лупит, будто смыть все хочет. Лупи себе, думаю, быстрей кончишься. У нас на сегодня планы.
– А еще у меня к тебе деловое предложение. Но оно совершенно секретное, поэтому я не могу тебе его сейчас озвучить. Для этого потребуется, чтобы ты прошла со мной в МинФин.
- Ой, это что? Ты предлагаешь мне сделку на административном уровне?
- Это – «Арно», кафе на Театральной, в здании министерства, и там совершенно необходимо твое присутствие сегодня в обед.
- Мы же идем уже вечером на тортеллату к Вольфингу твоему?
- А вы разве до вечера дотерпите, а?
- Да я-то, наверное дотерплю, а вот...
- Так, мамаша, сами покушать любите – нечего на ребенка валить. А вообще – вам обоим питаться надо.
- Так про что ты хотел поговорить? Я ж от любопытства лопну.
- Куда на Рождество хочешь?
- Как куда? К родителям.
- Ладно, на Новый год тогда. Короче, в Париже сколько раз была?
- Не знаю. Раз, кажется. С родителями и Димкой, лет в пятнадцать.
- Тогда поехали.
Она издает восхищенные возгласы. Понятно, она не против и не требует пояснений, с чего это я вдруг так подорвался.
А я рад. Рад, что не требует. И вообще – первый наш новый год в каком-то интересном месте. Не дома. Перемена обстановки. У нас же теперь все новое. А будет еще новее.
Новое. Да, у нас теперь все будет новое. У нас все должно обновиться.
***
Это произошло случайно. Я так ничего и не понял. Настолько не понял, что впору даже бы засомневаться, было ли вообще, но... ах ты, падла. Самому себе-то хоть не пи...ди. Было.
На прошлой неделе Оксанка уезжала ненадолго на какую-то ДД. Недалеко, но все-таки пришлось ей эти дни ночевать в отеле. На три дня всего уехала. Но всем от этого было очень неспокойно – ей, а больше мне.
Уже почти ноябрь и ей получше. Тошнит еще, но реже. Ее уже давно никуда не кидали, а теперь она более, чем когда-либо, казалась мне такой домашней, моей любимой женушкой, носящей нашего ребеночка. Так что за день до ее отъезда мне сделалось очень хреново и жалко ее. Как она будет с пузиком в поезде, не видно же еще ни фига. А вдруг толкнут. Или в отеле этом, мало ли что... Девочка моя. Женушка моя. Мамочка. Хотел взять отпуск и поехать вместе с ней, но она отговорила. Да я и сам понимал, что идиот.
Вечером любил ее очень нежно. Не помню, чтоб когда-нибудь так любил. Как маленькую птичку, пушиночку, нежный лепесток. А она, моя чуткая девочка, все просекла, почувствовала всё и подстроилась под меня. Растекалась подо мной, как вода. Стонала нежно-нежно. Со слезками на глазах кончала.
На сон грядущий вроде успокоился. Но... сволочь. Потом приснилось кое-что. Приснилось бы под утро, когда уже просыпаться пора, чтоб специально, мол, хватит уже спать.
Нет, приснилось ночью.
«Андрюшенька, я ухожу».
Опять, но теперь там были еще кулисы. Золотой, сухой и свежий ной-ольменбургский парк Эриха Кестнера – и она. Она сказала мне это вполоборота, на бегу, с лукавой улыбкой хитро прищуренных глазок.
«Че? А ну, стой... Куда, э...».
Тянул к ней руки, как дебил, но во сне сколько ни тянись – хрен поймаешь. И я не поймал ее. А она ржала и убегала, испаряясь на глазах. Вернее, это не она испарялась. Это картинку, все это осеннее золото вдруг взбаламутило, засыпало белесым пеплом и мне под этим пеплом стало плохо ее видно.
Я проснулся со вкусом этого пепла на зубах, хотя откуда мне знать, какой у него вкус. Оксанка спала рядом со мной, еще не вскакивала в ванную.
А мне было хреново. Не от того, что она ушла от меня во сне. Не от того, что мне приснился пепел. А потому что не пепел это был. Просто первым, что я сказал, когда проснулся, сказал сам себе в тихую пустоту ночи, сказал спокойно, отчетливо, было: «Снег».
Охренел ты. Охренел. Почему? Хорошо же все. Откуда?