Конечно, не потрать я большую часть своих сбережений на квартиру, купленную за чистый кэш, нам на пару годиков вперед вообще можно было бы не переживать. А теперь резервы наши сократились. Мы вели умеренный образ жизни, но и никогда ни в чем себя не ограничивали, так что посмотрим, как будем теперь. А то, глядишь, придется жить... да, на ее зарплату. А после на декретные ее. Ладно, хоть жильем обеспечил.
Мимо меня быстрым шагом проходит пожилая пара, муж и жена спешат на трамвай. Грузная тетка в шляпе бежит впереди, а мужик со спастикой в ногах и руках и боевым настроем на лице ковыляет за ней, еле поспевает, выкручивающими движениями волоча ватные, нетвердые на вид ноги и потряхивая скрученными руками. На каждом шагу он качается из стороны в сторону и кажется, что от любого движения ему должно быть неимоверно больно. Не знаю. Не было у меня проблем с физикой, только если что-нибудь себе ломал. А этот держится бодро. Только если б не его жена, не успеть ему на трамвай, который уже остановился перед зоопарком и двери свои разевает. Она кидается на рельсы, трамваю наперерез, а муж ее, подпрыгивая, ковыляет следом. Мне даже издалека видно, как заботливо она помогает ему залезть в трамвай – не такое это простое дело, когда у тебя ДЦП. Потом она усаживает его на сиденье, сама усаживается рядом и – не знаю, что это там у нее на лице. Плохо видно. Наверное, любовь. А он спокоен и не комплексует вовсе. Уверен, он и в этой ситуации чувствует себя мужиком.
Ладно, пошел. Работу я себе новую найду, куда денусь, думаю. Было б здоровье. А не будет его – вон, главное – любовь.
***
Медляк. Хриплый мужской голос поет что-то по-французски.
- Привет, котик, - целую ее. – Это чего – новое что-то?
- Старое. Гару, «Читай по глазам», - пританцовывает она бедрами.
В доме все окна нараспашку, пахнет свежестью вымытых полов да талым снегом с улицы. Но все это еще на лестничной площадке забивает одуряющий, душистый, несравнимый ни с чем запах пирогов по триполитовскому, бабушки Зоиному рецепту.
- С капустой, - поясняет она, кивая на духовку.
Я тоже киваю, хоть по-хорошему и выказал бы больше восторга. Но я вдруг чувствую, что дико устал. Что кирпич на моей морде – это круто, но очень утомительно, и сейчас он делся куда-то. Кроме того, поднявшись – не на Мон Блан, к нам на четвертый этаж – чувствую упадок сил, как будто это я беременный. Поэтому сейчас смотрю на нее молча, прислонившись к стенке, откинув назад башку, и она, полагаю, читает у меня на лице эту самую усталость.
Она откладывает в сторону полотенце, отряхивает, затем отмывает руки, они у нее еще в муке были, подходит ко мне и берет мое лицо в обе руки. А потом спрашивает спокойно и даже ласково:
- Ну что? Всё?
- А ты откуда узнала? – только и хватает у меня сил спросить.
- Сальвина мне вчера сказала, мол, муж от «гринов» уходит, переходит к нам.
Вот как. А вчера – ни слова, что знает.
– Он не нашел, где приткнуть тебя?
- Он и не искал.
Я мог бы ухватиться за то, что она уже располагала информацией и была в какой-то мере подготовлена, но я не хочу. Я не знаю, что это – ее ли спокойный, сдержанный тон, участие ли в ее глазах. Только в этот момент я ясно понимаю, что не собираюсь толкать ей версию Вольфинга под кодовым названием «кризис». Нет, я решаю, что не нуждаюсь в его версиях для печати и сам в состоянии решать, что мне говорить жене. И я вываливаю перед ней всю правду своего ухода, все его детали. Даже про чувака-панка не упускаю.
- Просто так совпало, - завершаю, пытливо вглядываясь в ее лицо, – а тут еще кредит кранч.
- «Кредит кранч»? – она сжимает кулаки, а на лицо ее наскакивает бешеная улыбка. – Кредит кранч. Вольфинг, сука. Вот он пи...дюк е...анутый.
Когда в последний раз слышал от нее матерки, это было тем незабываемым камнедолбящим вечером, когда наш общий друг Рома Длинный наплел всем, будто сделал с ней нечто, а за это я разбил ему е...ало. Но тогда она была, как говорят здесь, «полусильной», «печеной рыбкой» - щеглихой, подростком, то есть. Теперь матерки из ее уст звучат иначе.
Она словно размышляет вслух: «Урою же, суку. Гада...».
Тут уж смешно становится мне. И тоскливо. Неужели она все-таки начнет сейчас истерить, и мне придется ее успокаивать?
- Оксана, ты чего? – спрашиваю устало и раздраженно. – Кого ты уроешь? Проснись.