- Оксан, я сам не понял, - я уже тискаю ее, но тискаю машинально, в моих тисках нет нежности. Я даже не уверен, что сейчас вообще хочу чувствовать ее, и эта неуверенность меня пугает.
- Мне сразу же показалось, что, очевидно, я в чем-то накосячила. Ну, а мое отсутствие – это ж был просто повод, так?
- Так. Но никаких твоих косяков не было, говорю же.
Просто я не контролировал себя и не могу обещать, что такое не повторится. Нет, не могу сказать ей этого вслух, но ей и так ясно.
– Ты пойми... – продолжая обнимать, всматриваюсь в ее глаза, но у нее во взгляде пустота, как и у меня, думаю. – Кто-то говорит, рано или поздно возвращаются. Просто так. Мол, он навсегда не отпускает. А кто-то говорит, что херня все, от человека зависит.
- А ты как думаешь??
- Не знаю. Номинально я трезвый. До следующего раза. Слушай, я не хочу врать тебе. Оксан, это навсегда. Теперь ты понимаешь, насколько сама нормальная, а? По сравнению со мной?
Сказал и чувствую, что какой-то мнимый штырь в моей заднице растворяется и становится легче дышать, но прет и на эмоции, а нам от них легче не станет.
– Оксан, я не из-за этого тебе рассказал. И не из-за того, что мы всем должны делиться друг с другом – это мы оба запороли. Но я на своей шкуре знаю, каково тебе и почему не говорила ты. Надеюсь, и тебе тоже стало немножко понятно, почему не говорил я.
- Андрей, это моя вина, что это случилось с тобой?
- Оксан, а это моя вина, что это случилось с тобой?
- Нет...
- И у меня – нет. И давай не затушевывать твое только потому, что мы теперь на меня переключились и у меня, типа, хуже. Расскажи мне еще, ну... как тебе было одиноко и некому довериться... тогда... сейчас... Если б врач не спалил передо мной – так бы и не сказала ведь, а? – она машет головой, а я заставляю ее поднять на меня глаза, полные слез. – А я, тормоз, не узнал бы... Я читал в инете, что мужики годами ни о чем не подозревают, пока женщины их... Так что рассказывай...
- Да ты уже сам все сказал. Ну... еще стыдно было, очень. Противно. А потом – опустошение. И только сильней ненавидишь себя. В зеркало смотришь и кажешься себе еще уродливей – физически, морально. Что делать дальше, не знаешь. Ничего не знаешь. Предельно точно знаешь только одно: тебя не за что любить. И бесишься, что не справилась, не удержала себя в руках. А у тебя?
- По-разному. Тоже – в одиночку. Про меня тоже никто не знал.
- На работе не спалили?
- Не-а. Там спалят в последнюю очередь, и они же меньше всех в накладе. Потому что под этим делом впахиваешь как бесноватый просто. По крайней мере, у меня так было.
- А не в плане работы – что ты обо всем этом думал?
- В начале – замыкал. Отрицал. Преуменьшал значение. Бывало – мирился с тем, что мне это было надо и просто перся. Пока не сказал себе, что надо завязывать.
- Помногу ты?
- А тебе о чем-то скажут дозы?
- Должна же я знать на будущее.
- До полграмма доходил. Это... несколько дорожек. В последний раз на это ушли в целом сутки.
- Но тогда тебе не понравилось?
- Нет. Я делал это автоматом. И нет гарантии, что это не произойдет снова.
Она не истерит, просто тихо, смиренно плачет. Это давят на нее отчаяние и безнадега, с которыми она и смирилась. Но я слишком хорошо знаю ее и с моим настроем теперь все обстоит с точностью до «наоборот».
- Все будет хорошо, - говорю ей. – Я знаю. Просто будем следить друг за другом и ничего не будем друг от друга скрывать.
В этот момент я окончательно утверждаюсь в одном важном открытии, которое в начале сегодняшних откровений только замаячило на горизонте: забота о ней, сознание того, что я – ее опора делает меня невероятно сильным. И сейчас я дальше, чем когда-либо, от каких-либо рецидивов.
- Кстати, что там тебе Ланге говорил тет-а-тет?
- Предлагал в клинику лечь.
- Хочешь?
- Дорого.
- Дурная. В смысле, если скажешь мне сейчас, что справишься, то я настаивать не буду. Пока. Но про деньги не думай даже. На это они у нас есть, ты знаешь.
- Думаю, не понадобится. А тебе?
- Думаю, мне тоже – нет. Если хочешь знать, сейчас мне абсолютно не хочется. Больше ни разу не хотелось.