Когда по дороге вместо разговоров она опять требует остановить машину и ее тошнит, пока рядом по автобану почти с реактивной скоростью пролетают машины, мне уже кажется, что делает она это специально.
- Оксан, так нельзя, - взмаливаюсь, ощущая нутром, как раздирает ее там теперь. – Да ты с какого так убиваешься-то?!!
Она, кажется, реально не может говорить и откидывается на сиденье. Хорошо, хоть назад опять не села. А то мне остохерело уже в шофера ее играть да орать ей с водительского.
- Не надо так себя из-за всего этого мучить, - втолковываю ей, талдоня в черное лобовое стекло, где лишь изредка вспыхивает белый огонек по встречке. – Это не стоит того, честно. Мы расстались... Пробыли вместе недолго... Я ее забыл... Ну хорош, а... – решаюсь посмотреть на нее и... понимаю, что она не верит мне. Что у нее в уме уже составился приблизительный сценарий того, как все «на самом деле» было. Что она прокручивала его все эти дни, медленно натягивая себя на дыбу. Медленно плавилась в собственном соку своего персонального ада, а все, что было до этого между нами – и Лондон, и свадьбу, и то, что после свадьбы, обнулевывала, перекраивала, перекореживала, совсем как... я тогда. Но ведь тогда все было иначе. Почему она не верит мне? Единожды солгав... Но я ведь не лгал, просто дозировал правду. Я ведь хотел, как лучше.
***
- Фрау Эккштайн! – мы направляемся из гаража к лифту.
Еще не знаю, кто из нас больше устал – морально, физически. А на нас надвигается внушительная фигура бабки лет восьмидесяти с не менее внушительным домом прически из белых волос на голове и здоровенными кошелками в руках, которые я машинально у нее выхватываю. Она бросает мне за это выразительный признательный взгляд ярко-голубых глаз на лице, разукрашенном татуажем и привыкшем некогда нравиться.
- А, фрау фан Хагенс, - просыпается из своей летаргии Оксанка.
То ли это ее пузо так подействовало на окружающих, то ли тот факт, что мы поженились – когда мы поменяли дверную табличку, нас, вернее, ее резко «заметили», и у нас «появились» соседи.
- А вас когда выписали?
- Под Рождество как раз. Хорошо, у Дирка (сынаши ее, шоумена, раздолбая пятидесятилетнего) на праздник не было выступления, и он смог приехать.
- А куда вы за покупками ходили? Не работает же ничего? – осведомляюсь, а про себя удивляюсь, зачем у нее столько еды в кошелках и как она их доперла.
- Да тут вещи мои из больницы. Как же повезло, в этот год не пришлось на больничной койке праздновать. А жратва эта несносная, ох-ох-ох... – мы впихиваемся кое-как в лифт, потому что несмотря на свои перенесенные инфаркты и специальные диеты фрау фан Хагенс в обхвате, как две Оксанки, даже с пузом. – Ох, фрау Эккштайн, как я рада, что теперь вы эту квартиру купили. Жду-не дождусь, когда ваш сыночек родится. А то мне от Дирка внуков не видать.
- Он не женился еще, фрау фан Хагенс?
- Какое там! – бабка горестно вздыхает. – Нынче все такие занятые. И девушки-то у него все какие, одна хуже другой. А мне на старости лет что делать. Сижу в своих четырех стенах, как в клетке. Двигаться толком не могу, еле хожу.
- Не шумим мы вам, фрау фан Хагенс? – а то она хоть и полуглухая, но иногда склонна обнаруживать вполне селективный слух.
- Нет, что вы, Herzchen, сердечко, с вами совсем не так, как с некоторыми. Ich hoere nur To-ten-stille, слышу только загробную ти-ши-ну, - говорит бабка с явным удовольствием. – Нет, я надеюсь, вы не надумаете квартиру продавать, а? А то тут до вас кто только не жил... И чего они тут только не устраивали, если б вы знали... И песни пьяными пели... Ночью... Вы представляете? Музыку какую-то слушали... ненормальную... На полную громкость... Устраивали какие-то неприличные оргии... Вот, к примеру, в прошлом году, под Новый год...
- До свиданья, фрау фан Хагенс, - обрубаю я, занося ей сумки.
- Спасибо вам, дорогой мой, - и, трогая меня за плечо, подмигивая, кивает на меня Оксанке: - Пусть говорит мне на «ты». Держите его, милая, таких мало. Уведут.
Не уведут. И она не держит. Дома ее не видят посторонние, и ей не нужно притворяться. Она бродит из комнаты в комнату, вобрав голову в плечи, рассовывая по полкам какие-то тряпки, раскладывая барахло. Она обессилела и еле двигается, а на лице абсолютное опустошение.