- А в его фамилии… - говорит она, глядя мне прямо в глаза, - ...мне не хватало твердых согласных. Ленчик, я перезвоню.
Затем говорит мне тихо:
- Ты опять на ногах? Так температура не спадет. Прополощи горло, а потом ложись.
- Оксан, ты же не спала рядом со мной? Заражу.
Она молча машет головой, и я не понимаю, о чем она – «не спала» или «не заражу».
Я мешаю ей и раздражаю, думаю безвольно и обессиленно. И она обижается на меня за те, последние мои слова и вообще – за все. И все-таки не ушла до сих пор.
А спать мне действительно хочется, вот я и проваливаюсь снова.
«Андреас...» - Тина очнулась от того шокового обмороза, в каком безропотно отпустила меня вчера - «...когда двое больных зависят друг от друга и нуждаются друг в друге, чтобы не свалиться – разве это база для нормальных длительных отношений? Любовь на одном этом не удержится.»
Ты задолбала, думаю. Тина, ты и правда очень умная, но... ничего ты не поняла. И гадом я буду, если отвечу тебе сейчас.
Меня напрягает, что проснулся я, по ходу, от ее сообщения. Хотя оно, кажется, пришло раньше... Е...ать-копать, и Оксанка, значит, видела... Так, где она, кстати?..
Музыка, негромкая и спотыкающаяся... Не Blur уже... Нет, кажется, моя любимая играет на пианино. Так и есть – ковыляю в гостиную обрадованно и довольно поспешно в тот момент, когда она, внезапно прервавшись, с психом стаскивает с пальцев кольца – сапфировое и обручальное – и со стуком швыряет их в крышку пианино:
- Задолбали!!! Не могу играть так! – прежде чем я успеваю спросить, в чем дело.
- Оксан...
- Вот сколько можно вскакивать!..
- Да мне уже лучше, по-моему...
Она заставляет померить температуру и оказывается, что нет. Поэтому меня снова отправляют с глаз долой.
Я просыпаюсь от неяркого света голубого пятна, мягкого и приятного – это она стоит надо мной в чем-то голубом. Да, на ней голубая маечка, которую недавно выбирали с ней в магазине, длинная и просторная. Как приятно видеть и ощущать ее, склонившуюся надо мной в этой маечке. Надо сказать ей об этом.
- Привет, любимая, - говорю с улыбкой.
- Ага, - она вроде отвечает мне, а сама занята – не мной: недовольно смотрит на градусник.
- Тридцать семь и восемь, - разговаривает сама с собой.
- О, так это ж невысокая... – мямлю обрадованно, а сам не могу понять, почему меня так знобит.
- Невысокая, благодаря жаропонижающему, которое ты выпил. Влип ты, Андрюха.
- Горло болит.
- Больше по бабам шляйся. И за наркотой ходи без зонтика, - отчеканивает она, затем сует мне в рот сотую по счету пастилку, от которой меня уже подташнивает, зубы сводит оскомина, но горло ненадолго сковывает легкое, приятное обморожение.
- А ты все еще не ушла, - констатирую.
- Куда? - (придурок?)
- Че, так тебе противен? Блевать не тянет? – улыбаюсь нагло-заискивающе.
- Нюхни коксу. И жди дальше.
Разглядываю круги у нее под глазами, отмечаю общую ее помятость. Моя беременная девочка ночь из-за меня не спала, думаю виновато, но и с покорной радостью ребенка, за которым ухаживает мама. Поцеловать ее хочется – и не только. Но заражу ведь.
- Жаропонижающее ты мое... – не удерживаюсь.
Кажется, завтра – Новый год?
***
К вечеру я уже вменяем и слежу сам, чтобы она со мной не ложилась, а на следующий день, в канун Нового года, дела у меня обстоят почти совсем хорошо, горло больше не болит и температуры тоже нет. Когда утром спешу на кухню сообщить ей об этом, слышу ее надсадный кашель из гостиной, заглушающий причитания тещи на другом конце связи о том, что, мол: - Заяц, как же ты теперь будешь... – и ее брызжущее желчью: - Ниче, Андрей позаботится, – произнесенное с едким самосожалением.
- Заразилась? – спрашиваю коротко, очутившись в два прыжка возле нее, пробую лоб и констатирую наличие температуры.
- От кого?! – причитания на том конце становятся почти рыдающими.
- На работе, - лаконично отвечает она. – Там у нас сейчас вирус, все болеют. Ладно, ма, я прилягу. Не, на работу сегодня уже не пойду.