- Слушай, давай голову помоем? – предлагаю.
Она безропотно переносит и мой массаж головы, и само мытье, покорно подставляя моим пальцам голову. Потом я делаю ей горячую укладку. Она редко сушит волосы феном, но сейчас я решаю, что с мокрой головой ходить ей нельзя.
Волосы у нее уже давно сухие, но я все расчесываю их, расчесываю, вдыхаю их аромат, отмечая, какие они у нее красивые и как убегающие лучи заката старым золотом зажигают в них редкие искорки.
Не одобрив вслух парикмахерских мер, произведенных над ее волосами, но и не раскритиковав их, она закемаривает у меня на плече.
- «...Велено было царским указом: «По примеру всех христианских народов — считать лета не от сотворения мира, а от рождества Христова в восьмой день спустя, и считать новый год не с первого сентября, а с первого генваря сего 1700 года.» Смешно как, «генваря»… Эт января, значит? А?
Мы давно друг другу не читали, а «Петр Первый» - книжка пусть длинная, но интересная и читается легко. Она говорила, что перечитывала ее сто раз, но сейчас не слышит обращенного к ней вопроса.
«И в знак того доброго начинания и нового столетнего века в веселии друг друга поздравлять с новым годом.»
Откладываю книгу на этой злободневной ноте. На ее тумбочке лежит Булгаков, которого она, верно, в последнее время забросила и к которому тянусь теперь через ее плечо. Открываю на первой странице и читаю – смотри-ка, и тут:
«Через два часа придет Новый год. Что принесет мне он?»
- Эт точно, зай, - прерываясь, произношу в спящее ее лицо. – Вот взять хотя бы нас с тобой. Новый год на носу, а что мы имеем? Одну больную и одного выздоравливающего...
- ...и одного здоровенького, - отзывается она сонно, не открывая глаз. У нее громко и грозно урчит в животе. – Мы, кстати, есть хотим, - поясняет.
Болезнь ослабила не только ее саму, но и колючесть ее, колкость, шиповатость. Вот она и дает подобраться к себе. Словно мы должны вновь привыкнуть друг к другу.
А я понял команду и: - Конечно, - вспрыгиваю выполнять, погладив животик и... меня будто током бьет... – Блин, Оксан, что это, а... – впервые за последние десять дней она улыбается, блаженно зажмурившись. – Давно он уже так?
- Пару дней...
- Круто...
В нашей умной книжке говорилось, что они начинают пинаться... да, теперь и начинают. Какое важное дело чуть было мимо не прошло. Даже не утруждаюсь обидеться на нее за то, что она не сказала мне, не поделилась этой первой осязаемой и для меня радостью. Просто сейчас мне становится весело, и о грустном я решаю не думать.
- Сы-на... – уже беседую с ним, обхватив животик, и, забыв, зачем меня посылали, бросаю на нее абсолютно отупелый от счастья взгляд. А она смотрит на меня со сдержанной улыбкой и гладит вдруг тихонько по голове. Так безмолвно и начинается наше примирение – под аккомпанемент-напоминание ее, нашего животика.
– Забыл, - вскакиваю, но на бегу бросаюсь к ней и, пока она начинает кашлять, запечатлеваю на ее пересохших губах звонкий поцелуй.
Она пытается сморкаться, а я: – Полегче, лучше в себя тяни, - наставляю ее, вспомнив, что ей говорили сегодня в больнице.
Я вожусь долго, потому что у меня в этом деле меньше опыта. Наверняка она опять засыпала.
– Кушать где хочешь? – спрашиваю ее из кухни, когда готово. - Может в спальню принести?
Но она уже выходит ко мне и садится за стол:
- Да ладно, не такая я немощная...
«...каким вчера был ты» - заканчиваю мысленно ее фразу, и по моей улыбке она сразу улавливает это, еле заметно улыбается в ответ и пьет бульон.
- Извини, я не смолил курицу.
- Ничего.
Наблюдаю за ней, распираемый умилением. Пытаюсь вспомнить, как сам вчера доходяжничал, только, кажется, в меньшей степени ее умилял.
Это, наверное, защитнический инстинкт во мне сработал, под зад пнул, заставил быстрее поправиться – чтобы мог ухаживать за моей девочкой. Или она меня просто вылечила.
- М-м-м... – она с наслаждением жует второе.
- Вкусно? – спрашиваю с надеждой.
- Кайф. Где достал?