Я не спускал ее со своих колен, и сейчас мы молча смотрим в глаза друг другу. Она изредка покашливает, прикладывает платок к распухшему носу и от этого слишком уж трогательна. Мне не наезжать – жалеть ее хочется, да и не могу я долго так с ней сидеть. Нет, конечно, было бы здорово, если бы она сама сделала шажок мне навстречу, но раз не делает, будем так.
Усмехаясь, беру платок у нее из рук: - Давай помогу, - и вытираю ей нос. – Болит? Давай помажем чем-нибудь, - спускаю ее с колен и, порывшись в барахле в ванной, измазываю ее нос каким-то бальзамом из тюбика. Закусив потрескавшуюся губу, она смотрит на меня, еле сдерживая смех, а я и губы ей мажу, хотя ненавижу потом после этого целоваться. Ладно, сейчас не обо мне речь.
- Спасибо за честность. И – за информацию, - говорю. – Полагаю, теперь я в курсе всех твоих дел?
- Вроде да. Так о чем ты там с ней разговаривал? – спрашивают меня ее потрескавшиеся губы, блестящие теперь.
- О тебе, говорил же.
- Зачем сказал ей о себе? И обо мне?
Она читала то Тинино сообщение, думаю.
- Чтобы она отстала.
- Не мог просто сказать «отстань»?
Молчу. В самом деле – не мог?
- Она задавала вопросы?
Киваю.
- Дай угадаю – она не могла понять, как это ты предпочел ей такую клушу, как я?
- Неверно. Она не могла простить мне, - говорю, потому что не могу удержаться, - что я так плохо трахаюсь. И мало.
- Она что – лошадь?
- Нет. Просто я – не ее жеребец.
- А чей?
- Твой.
- Тогда лошадь – я?
- Скорее ослик... – вздыхаю сокрушенно и недвусмысленно провожу пальцем по ее ушкам.
Ее глупые и неуместныме откровения про эту консалтинговую вошь Келлермана помешали мне как следует с этими ушками пообщаться. Но я не люблю, когда меня отрывают от намеченного дела, попросту не даю себя от него оторвать.
Она отвечает на мои приставания все с тем же с умеренным пылом. А это заводит по-своему, когда она такая безразличная. Не помню ее такой и получаю от этого новый, отдельный кайф.
От ушек я довольно быстро перехожу к ее лицу, на котором меня больше всего интересуют ее губы. Они спокойны, она не открывает их мне навстречу. Не помню, чтобы она когда-нибудь так позволяла себя целовать. Она не отстраняется от меня, но и обычных приветственных ее стонов я не слышу. Она не трогает меня, созерцая, наблюдает за тем, как это делаю я. И все же, когда я проникаю языком к ней в рот, она поддается будто нехотя, а мне нравится. Я распаляюсь, наступаю и жду. Жду взрыва, крушения дамбы. Отчего-то я уверен, что крушение обязательно произойдет и ждать мне осталось недолго.
Точно. Я безобразничаю языком у нее во рту и тискаю ее повсюду, ласкаю уже до того неистово, что у нее нет больше сил строить из себя «мисс самообладание». А ведь я так и знал. Не могу сказать точно, когда это происходит и что выдает ее. Может, язык ее находит мой язык и сам начинает ласкать его. Или тело ее подается мне навстречу, подставляя бедра. Или от того, как мои руки под одеждой сжимают ее тело, она не в силах сдержать слабый стон. Как бы то ни было – что-то выдает ее желание.
И желание это стремительно идет по нарастающей и вот уже – откуда взялась - в моих руках, на моих губах прежняя моя Оксанка. Я залезаю к ней в трусики, и она абсолютно не контролирует себя. Она уже отдается моим поцелуям и ласкам с отчаянным наслаждением. Все эти дни, когда она намеренно лишала себя меня, ей, вероятно, не так сильно и хотелось. Выходит, в плане секса у женщин многое зарождается в голове, там же, как я понимаю, и умирает. Но сейчас я чувствую, как в ней проснулась уже жаркая, влажная, горячая похоть, с беременностью дошедшая до температуры расплавленного железа и его же состояния. А мне горячо уже давно.
- Хочу тебя... – задыхаюсь, а сам уже несу ее на кровать. – Оксанка, не могу уже... Сто лет тебя... не ел-не пил...
Когда срываю с нее одежду, она с таким отчаянием подставляет мне себя, будто знает, что нельзя, но плюет на последствия.
Богиня... Голая богиня с круглым животом, крутыми бедрами, налившейся грудью, похотливая, чувственная, превратившаяся в плоть. Я готов влезть всем лицом, весь влезть туда, к ней между ног, но проникаю в нее пока только языком. Разметавшись на постели, она выставляет ко мне бедра, раздвигает мне навстречу ноги с жадным, безнадежным отчаянием. Будто не будет больше «завтра», будто она готова принять меня – и умереть.