Не знаю. Не слышу. Мне хочется реветь, выть. Мне не дали выхода для взрыва, поэтому мне душно, меня распирает, и я вышатываюсь из дома выпустить пар.
Не знаю только, куда конкретно его выпускать. Шарюсь по Эльзенбергскому парку, как неприкаянный. Может, нажраться пойти куда-нибудь? Тогда точно – привет стереотипам. Алкаш безработный. Или может... Да нет, за кокаином на Жанку мне сейчас вообще не хочется. Если водяра или, там, пиво – дело ужасающе недорогое, то первый – совсем другая ценовая категория. Да и... не в тему как-то. Хрен его знает, как это настроение описать, когда мне надо было, только сейчас не оно это, однозначно.
Юлю тут по скользким дорожкам в своих мокрющих беговых шмотках, пропотевший и замерзший. Вроде злость отпускает постепенно. Но все равно хочется идти куда-то и делать что-то, и я иду. Дохожу до высокой каменной стены Японского сада, переходящего в голую и облезлую по случаю зимы оранжерею, перехожу оттуда к одному из съемных четырехэтажных домов старого образца, давлю на звонок, относящийся, вероятно, к окошку, завешенному белыми волнистыми гардинами.
С чуваком, который открывает мне дверь, я расплачиваюсь в подвале и вот уже качу через куцую оранжерею, мимо Японского сада, Виллы и прудика напротив – По льду не ходить. Опасно для жизни – коляску цвета морской волны. Год назад, чуть больше, я на этом самом месте бесился из-за страстей с Оксанкой. С той Оксанкой. А теперь... Всего год назад моему полету на фирме, казалось, не было удержу, а меня убивали, ушатывали те неувязки, невзгоды в личной жизни, хоть я и отказывался самому себе в том признаваться.
А сейчас пытаюсь припомнить, что чувствовал тогда – и не могу. И понять мне себя, того, прежнего уже не дано, наверное. Постепенно ощущаю, что устал после бега. Или просто устал, хотя ничем сегодня больше не занимался.
Мыслей в башке у меня нет, зато через некоторое время я чувствую, как на меня наползает удовлетворение и размеренное спокойствие. И я даже могу сказать, в какой части тела оно зарождается, откуда распространяется по всему телу: из рук, держащихся за пустую коляску. Будто я – дед и мне ролятор нужен – на ногах держаться. А со стороны – так суперзанятой папаша-спортсмен-любитель, который прямо сразу после офиса и пробежки ломанулся ребенка забирать от няньки. Или из яслей. Интересно, а во сколько ясли закрываются. Со временем придется узнать. Если работу найду.
Поравнявшись с Хогвартс, вижу Бахтыярова. Узнаю издалека его худую, долговязую фигуру да шапку, нахлобученную на длинные патлы. Он играет с пацанами в баскетбол за сеткой, оцепляющей школьный хогвартсовский двор. Гляди-ка, а я думал, он и подпрыгнуть-то не в состоянии – нет, вон как распрыгался.
Невольно останавливаюсь, наблюдаю за ним некоторое время. Все такой же худой, как сопля. Лицо его плохо видно издалека, да и вряд ли чего нового на нем увидишь. И все же, что-то в нем изменилось. Раньше от алканов по ту сторону прудика, на которой «Кормить (уток) воспрещается», его отличали, разве что, его черные с ног до головы шмотки. А теперь... Он на работе, понимаю внезапно, и работает он добросовестно. С удовольствием. Вот хохмы.
Не подхожу к нему, просто смотрю еще некоторое время, как он занимается делом. Пацанам, наверно, уже по домам пора. Это ему торопиться некуда, вот и гоняет их. Или они сами не хотят уходить, остались поиграть после уроков. Орет им что-то. Вряд ли узнал меня такого, с коляской. Вряд ли видел вообще – не до меня ему, занят сейчас. Если б не герыч, думаю, он возможно баскетболистом стал бы, хотя кто его знает, как у них там, в Узбекистане, с баскетболом.
Размышляя о том, какая все-таки жизнь неожиданная и уму непостижимая штука, неспешно качу дальше сынино будущее средство передвижения. Вдруг из болезненно-холодной рыхлости парка на меня черным знамением с коляской той же модели, что у меня, только черного цвета и этого года, новенькой, надвигается... чувак-панк. Его появление в таком контексте неожиданно само по себе, но я тут же невольно думаю, что именно с него все началось. Потом запрещаю себе винить посторонних людей в принятых мной решениях, тем более, что они об этих решениях даже не подозревают, а я сам о них типа не жалею. Мне так и хочется спросить его, как там сейчас Рэббит. Хотя если их сисадмин отхватил такую коляску с премиальных, значит, не зря я его шефу тогда мозги вправлял и дела их неплохи. Рядом с ним, в черном и пирсингах – его девушка-подруга-или-жена, усталое, задолбавшееся ее лицо замазано белым. А его распирает гордость, это видно за три версты. Видать, освободился пораньше после работы и спал-видел, чтобы вот так вот теперь тут со своим отпрыском прогуливаться. Поравнявшись со мной, он смотрит на меня, как на единомышленника, и говорит со степенной улыбкой: «Guten Tag, добрый день», - на что я вежливо отвечаю так же.