- Прошу, продолжай, - я – ей, шепотом.
- Короче, отчет потом еще дополняла куча народу, была кутерьма. Андрей, там сам черт ногу сломить мог. А на меня сроду не подумают, я ж выстроила себе все. И самый прикол в том, что Вольфинг опосля и не пытался искать виноватых. Он будто смирился с тем, что накосячил именно он. А я этого и хотела.
- Так, теперь слушай сюда, ты... – я уже не выдерживаю и говорю ей устало. – Я не смогу тебя вытащить. Но я буду пытаться. Все. Пошли спать. У меня ломит башку.
- Андрей... – ее под конец вроде как-то пронимает эта моя реплика, но поздно, я только отмахиваюсь:
- Башку ломит, говорю. Оксанка... Ты – десперадо. И поверь, в этом ничего хорошего. Ты ошибаешься, я никогда не держал тебя за подстилку. «Любимую мою подстилку». И меня не долбит, что ты... блин... «не поставила меня в известность» после – а, как я понимаю, о том, чтобы тупо посоветоваться... поделиться с мужем, прежде чем косячить, вопрос даже не стоял. Оксанка... Да, я собственник. Я иногда сожрать тебя готов. Я... возможно груб с тобой, жёсток, там, когда сексом занимаемся. Да, я говорил, что ты принадлежишь мне. Но это ж я... про любовь, блин. Про тебя, как женщину. Жену мою. Про твое тело, про… чувства твои. Не про мозги. Тут ты полноценный человек, что ж я – тормоз, не понимаю? Разве ж я имел в виду, что ты не в состоянии своей головой думать... Нет, ты ей думаешь... Еще как... Делай, блин. Делай, как знаешь. Только с тобой, как на вулкане. Тебя недооцениваешь. Даже я. И это печально, поверь. Больно как-то. Да, кому-то ты, возможно, кажешься простой. Наивной. Но ты умна. Ты хитра, коварна и изворотлива. Ты лжи... – не выдерживаю уже, – …ты... порядочная вообще-то, честная и хорошая, и ты... врушка, если это удобно тебе.
Неожиданно она кивает.
- Да, я тоже лгал тебе, но ты...
- ...но у меня селективная правдивость не знает тормозов.
- Знает. Но устанавливаешь их ты и только ты. И вроде бы гуманна ты. Справедлива. Но... у тебя своя этика. Своя мораль. И действуешь ты по своим правилам. А другие правила для тебя не писаны. Ты... Ты... Ты выбираешь то, что удобно тебе, а остальное отметаешь...
- А ты – нет?
- И я, возможно, тоже... Возможно, все мы... Но ты... Ты мечешься из крайности в крайность. Ты хочешь урвать от этой системы то, что можешь, а поработаешь на нее – бежишь домой, слушаешь панк-рок и считаешь, что лучше остальных. Считай, ради бога. Только ты ведь еще и на обман пойдешь, если будет надо. И мне тоже будешь врать.
Она застыла, а я продолжаю:
- Только не надо сейчас блевать бежать от того, что я тебе сказал. Я все равно тебя люблю и ничего в этом не изменится. Но я намерен вылечить тебя от селективного вранья, насколько это возможно. Мне ж не положить на тебя, что бы ты там ни думала. Вот и говорю с тобой искренне сейчас, не щадя. Как со взрослой.
Она молчит, а у меня и сил больше нет ничего слушать. Говорю уже больше сам себе:
- Нет, если б ты втихаря сделала что-нибудь путное – разве стал бы я возникать? А теперь – блин... говорю же, ломит башку. Так что спать пошли.
Хлопаю на кухне стакан воды, потому что, блин, обезвожен.
«Бери жену с Дону – будешь без урону» - утыкаюсь в надпись на магнитке на холодильнике. Да уж...
***
Конечно, мы с ней повзрослели, и вчерашняя ее сознанка не навела отчуждения между нами.
Нет, сегодня я уже не жду, что вот-вот в дверь постучится кто-то – ее вязать. Да и не вязать – просто тупо предъявы какие-нибудь на работе толкать. В худшем случае денежного плана. С последующим увольнением и очень нехорошей дыренью у нее в резюме. Это ж анафема по гроб жизни и по сравнению с ее художествами то, что сделал я – детский лепет. Но вряд ли что-то будет. Ладно, на крайняк не сможет она больше нигде устроиться на работу – ничего. Будет дома сидеть, детей рожать. Мне же спокойнее.
Сегодня я отошел от чувства острого беспокойства, понимая, что дело уже прошлое, и что Вольфинг, вероятно, реально забил. Задолбался чувак, вот и не стал копать, а то давно раскопал бы.
И только разочарование, подернутое какой-то грустью, что не понимаю ее, не разглядел, не разгадал – это гложет до сих пор. И хоть вчера говорил ей, что от ее индивидуализма не страдаю, сейчас страдаю, чувствую.